Тасины руки пахли свежими булками.Иван жадно — как после удушливого склепа вдыхает свежий воздух — ловил этот целительный запах жениных РУК, запах жизни и счастья. И только после этого вернулся в сегодняшний день. Ласково взглянул на сына. Что смешное сказал Корней? Ага, что отец заснул перед телевизором... Пусть думает так. Иван благодарно улыбнулся Тасе.Пойду поутюжу твой костюм, — сказала она.Мелькнула в окне фигура мужчины. Не своего, не совхозного, своих он узнавал сразу. Немало тут в летнее время проходит горожан — пионерские лагеря вокруг. Но Ивана будто током ударило. Он! Шишка! Вскочил. Надел пиджак и — за двери. Тася заметила его уже только во дворе. Крикнула в окно:— Куда ты, Иван?Он не остановился, не ответил. Выбежал на улицу. Увидел вдалеке спину того, прошедшего мимо его дома, и сразу убедился: он! Какое-то тайное внутреннее чутье не обмануло. Со спины видно было: мужчина в летах, пенсионного возраста, спина старчески ссутулена. Но шел человек хотя и медленно, не спеша, важно, однако по-молодому бодро, пружиня ногами, как в торжественном марше на параде. Только что не махал руками в такт шагам — мешала большая хозяйственная сумка в левой руке.Снова ударило в голову до звона в ушах — так торжественно, так празднично, в выходной день, как и те, кто^ вчера работал в поле, в конторе, на шоссе, в лесничестве, идет Шишка в их новый сельмаг. За покупками идет.Иван понимал, что не может крикнуть ему в лицо: ты не имеешь права на все то, что сделано нашими руками, нашим трудом! Не имеешь! На машинном дворе, наверное, крикнул бы, появись Шишка там. Но сельмаг есть сельмаг, он для общего пользования, в нем делают покупки не только добранцы, но и тысячи чужих людей, проезжающих по шоссе. Кстати, об этом уже говорили на рабочем собрании: пока свои работают в поле, проезжие не только забирают лучшие промтовары, но, бывает, очищают и хлебные полки. Но у райпотребсоюза свои соображения: ему нужен план, какая разница, кто платит деньги, все советские люди, у всех одинаковые права.«У всех! Но не у Шишки! Нет у него этого права! Нет!» — протестовала душа Ивана, его сознание, все его существо.Перед дверями сельмага, куда сразу уверенно вошел тот, с сумкой, Иван остановился. Стало вдруг боязно. Через витрину видно было, что в магазине, как всегда в воскресенье, много людей. И он испугался этого многолюдья, не знал, что сделает, столкнувшись с Шишкой лицом к лицу, как поведет себя и как к его поведению отнесутся люди. Он боялся за себя. За свое настроение. Нужно же было как раз перед этим вспомнить, как его спасали, вспомнить отца, уносившего его от Шмыги. Тут он снова подумал о леснике: его убили в лесу. Полицаи объявили, что Шмыгу убили партизаны. Он, Иван, возможно единственный из добранцев, знал еще тогда, в отряде, что это провокация, всем партизанам было известно, что Шмыга их связной, а чужие отряды в то время в их зону не заходили. Убили, конечно, полицаи. Может, тот же Шишка. Когда строили памятник, на котором должны были быть высечены имена всех добранцев, погибших в партизанах и на фронте, он, Иван, сам написал письмо в обком партии, и из партархива прислали справку, что лесник Шмыга Прокофий Селиванович действительно был связным отряда имени Чапаева, и фамилия его выбита рядом с именем Корней Ивановича Батрака. Все это промелькнуло в голове вместе со множеством других мыслей, самых неожиданных, даже далеких от того, чем он жил в тот момент. В нерешительное™ он стоял перед крыльцом магазина, хотя сквозь витрину его могли видеть, и слушал, как бешено колотится сердце. Почему вдруг? Будто не шел, а бежал. Но если бы и пробежал каких-то полкилометра от своего дома до сельмага, то разве могло бы оно так частить, его сердце? Выходит, есть другая нагрузка, тяжелее любой физической. Эмоциональная, говорит Тася. Он пожалел, что не рассказал жене, как взбудоражило его возвращение Шишки. Нужно было сказать так) чтобы она^ поняла, как ему тяжело, и тогда она, наверное, что-то посоветовала бы, как-то успокоила бы — она всегда умела успокоить. Да, она ни в коем случае не дала бы ему вот так бежать следом. Не мальчик он — отец взрослых Детей. А бог знает, что он может натворить...