— Одна вон болтается, эта самая, на которую твой моряк поглядывает, кончила десятилетку, просил, как человека: подавай, дочка, в сельскохозяйственный, на виноградаря учись, совхоз рекомендацию давал. Так, ты думаешь, послушалась? Черта с два. Полетела в Харьков, в железнодорожный. Такая уж у нее любовь к поездам объявилась! Провалила, конечно… Много их там таких! Два года на почте марки продавала, думала, за это ее сразу в радиоинститут возьмут. Опять срезалась. Теперь возненавидела связь эту самую. Начальник жалуется: плохо работать стала, людям грубит… Что ты меня дергаешь, — накинулся вдруг хозяин на жену. — Ее ведь еще не сватают, что я должен ее хвалить, цацу такую.— Тьфу на тебя, старый дурень, — рассердилась женщина и, ткнув пальцем себя в лоб — мол, не хватает у тебя тут— ушла на кухню.— Вот бабья порода! Только и думает, как бы замуж сплавить. А того не ведает, что не те нынче времена.Иван Васильевич тактично молчал, когда охмелевший хозяин касался семейных дел или переводил опять разговор на землю, на виноград: его вдруг заинтересовали сорта, он решил, что непременно купит в Симферополе книгу по виноградарству. Во время их застольной беседы в комнату вошел морской офицер. Хозяин встретил его радушно:— Прошу за стол, товарищ капитан.— Нет. Спасибо. У меня еще служебные дела. А я хотел бы с вами поговорить, — сказал он Антонюку, познакомившись.У Ивана Васильевича тревожно екнуло сердце.— Что-нибудь с сыном?— Нет. Все в порядке. Но мне хотелось бы вас кой о чем попросить. Может, выйдем? Простите нас, пожалуйста, Иван Трофимович. Я оторву вашего гостя ровно на десять минут.На улице капитан сказал по-военному коротко:— Командование части довольно вашим сыном, Иван Васильевич. Отличник боевой подготовки. Спортсмен. Одно нас беспокоит: он единственный у нас не комсомолец. Понимаете, неудобно как-то…— Он был в комсомоле. — Иван Васильевич не знал, что он так и не восстановился, и это взволновало: значит, затаил обиду.— Да. — сказал капитан. — Он рассказывал. Чего не случается в юности!— Признаюсь, мы дома не знали, что и до сих пор…— Я хотел написать вам, но потом решил, что неудобно. Я сегодня дал нагоняй своим, что вас не пригласили в часть. Простите.— Ничего. Я поговорил с сыном под шум моря.— Вы могли бы продолжить разговор? И как-нибудь повлиять…Иван Васильевич задумался.— Что вас удерживает?— Думаю, что я отвечу, если Василь спросит: «Тебя, отец, просил наш замполит?»— Я не делаю тайны из своего разговора с вами.— Дело не в том, скажу я или не скажу о нашей беседе. Все это сложнее. Даже родного сына я не хочу уговаривать вступить в комсомол. Должна явиться душевная потребность…— Вы не были политработником, — вздохнул офицер.— Я был всем, дорогой капитан. Командиром и комиссаром. Знаете что? Давайте я поговорю со всеми вашими подчиненными, если уж мне, грешному, дозволено будет к вам прийти.— Пожалуйста. Мы будем рады.

   —…Я знал эту женщину еще до войны. Я работал заведующим райзо — районного земельного отдела. А она была лучшей льноводной одного из колхозов. Мы ее представили к ордену, но она его получить не успела — началась война. Фамилия ее Казюра. Марина. Марина Алексеевна, из деревни Казюры на Гомелыцине. Там у них половина деревни — Казюры.Мы возвращались после небольшого рейда, и нас захватила в дороге метель. Мартовская. Последняя предвесенняя. Кто из средней полосы, тот знает последние метели. Когда, как говорится, три дня зима едет туда, а три обратно. Только уже после такой «свадьбы» можно ожидать весны. Мы ее здорово-таки ждали. Здорово ждали в ту первую партизанскую зиму. Все-таки летом воевать легче. Хотя и врагу легче. Но летний лес лучше укрывает. Мы совсем не собирались останавливаться в этих Казюрах. Там стоял полицейский гарнизон — мы это знали. Завязывать бой, даже с небольшой группой, после такого рейда нам было невыгодно: мало патронов, люди и лошади падали от усталости. Мы просто заблудились в завирухе. Полночи ехали по снежному полю и никак не могли добраться до леса, хотя у нашего начальника штаба был хороший армейский компас.