— Не подняли еще.— Считай, подняли.Не думал, что Тужников так легко согласится, да еще хорошо отзовется о моей работе. Редко он хвалил.А Колбенко снова обиделся, что я с ним не посоветовался:— Свиненок ты, Павел. — Но через минуту начал давать практические советы, не наставления — сделай то-то и то-то, как приказывал замполит, а именно советы — что нужно людям в такой дали и в одиночестве: — Библиотеку только пополнили, забери все новинки. У Кума на складе штук пять приемников трофейных стоит. Забери лучший, батарейный. Пусть слушают. А то Кум готов сгноить, лишь бы никому не отдать. Вот кулацкая психология!За приемником пришлось обращаться к замполиту. И снова Тужников удивил неожиданной щедростью:— Бери мой. Проверенный.Я нес со склада коробку для приемника, когда увидел Глашу. Она сидела на лавочке перед штабом. В шинели. Рядом стоял полный вещевой мешок, у девчат всегда больше вещей, чем у мужчин. Согбенная фигурка ее показалась мне понурой и одинокой среди приштабной суеты. Прошли два офицера. Глаша не подхватилась поприветствовать. Они оглянулись, но не подняли ее. Это были офицеры из прожекторной роты, они не знали Глашу и, понял я, посчитали девушку одной из тех, кого демобилизовывают по определенной причине, так что поздно учить ее военной дисциплине.От этого мне особенно обидно стало за Глашу. Ее унылая фигура резанула сердце. Я не мог подойти к ней со своей нелепой коробкой из-под американского бекона. Я обошел стороной, незаметно прошмыгнул в здание и направился к Муравьеву.— Иван Иванович, поговорите вы с Василенковой, чтобы она не думала, не чувствовала себя наказанной. Несправедливо. Скажите, что кормить людей на такой далекой батарее, на боевой позиции — почетно...— Хорошо, голубчик. Найду что сказать.Да, только он, педагог, может найти слова — искренние, доверительные, отцовские.Действительно, когда я запаковал приемник, книги и вышел, Глаша, сбросив шинель, прогуливалась по дорожке под окнами штаба. Явно — своеобразная демонстрация. Но в облике ее исчезла тоска и понурость.Я поздоровался первым, по-граждански:— Здравствуй, Глаша.Она ответила подчеркнуто по-армейски — вызов, может, даже ирония:— Здравия желаю, товарищ младший лейтенант!— Я еду с тобой.— Зачем? — удивилась она.— Тебе не хочется, чтобы я ехал? Опустила глаза, подумала, честно призналась:— Хочется.— Я там буду дней пять.Еще больше посветлело ее лицо. В отличие от своей сестры-покойницы Глаша нелегко сходилась с новыми людьми, потому и с теми, с кем сжилась, кто стал друзьями, братьями, сестрами, расставалась мучительно.На батарее МЗА, всегда стоявшей далеко от других батарей, она могла знать разве что одного человека — бывшего командира орудия на первой, теперешнего командира взвода на МЗА старшину Асадчука. Естественно, девушку взбодрило, что целых пять дней я буду рядом.Кузов трехтонки был заполнен ящиками со снарядами, а на них — гора мешков с мукой, крупами, сахаром, ящики с консервами.Колбенко, провожавший меня, мрачно покачал головой:— Пороховая бочка.До войны мы учили инструкции, запрещавшие перевозить людей вместе с боеприпасами. Но на войне инструкций держались разве что на Урале. На фронте все ездили на снарядах, на бомбах, на минах. Что свои снаряды в кузове, когда вражеские рвутся рядом, над тобой и под тобой! Снаряды меня не тревожили. Мешки. Придется втиснуться и лежать между ними, сидеть рискованно. На такой высоте, по такой дороге хоть привязывай себя, как привязаны мешки, а то слететь недолго на ухабе.