— Какое вам пальто? - спросила Нина и зевнула, увидев покупателя старого и незнакомого.— Мне не пальто, дочка. Мне разный товар...— Какой товар?— Платочки разные, косынки. Матерьяльчику всякого. Туфельки. Щоб подарить... Щоб не ходить к родне с пустыми руками. Подарочки все любят. И малые, и старые. Сама небось любишь, когда тебе дарят?Шишка заговорил многословно, весело, доверительно. И не по-русски, не по-сибирски, не так, как спрашивал, есть ли кто в отделе, — по-местному, по-добрански; в каждой деревне есть свой особенный выговор, те же кулажцы, живя в каких-то шести километрах, насмехаются над добранским «що», называя добранцев «щокалами».Ивана и это неприятно поразило: полицай, которого треть столетия назад навсегда вычеркнули из списка жителей села, из памяти людской, заговорил по-добрански. Будто дразнил, издевался. Но тут же потрясло другое — как Шишка покупает. Поистине с купеческим размахом. Явно демонстрирует свою денежность, плюет всем в лицо: вот, мол, вам, вы меня похоронили, а я тут как тут, и не калекой вернулся, не с протянутой рукой — с тугим кошельком, и деньги свои, не украл, заработал, потому никого не боюсь.Шишка отложил с десяток разных платков, несколько шалей, туфли. Нина увидела, что покупатель серьезный, и, приветливо увиваясь вокруг него, бросала на прилавок новые вещи, штуки тканей, предлагала, советовала... Начала размашисто, заслоняя себя цветастыми полотнищами, отмеривать штапель, ситец...- Чья ты, дочка?- Я — из Искры.- Откуда?- Из Искры.- Кулажечка, — засмеялся кто-то из парней в продовольственной очереди.- Не разевай рот, щокало несчастный, — грубо бросила ему Нина, это был один из ее поклонников, которому она дала отставку.Шишка довольно засмеялся:- А-а, кулажская? То-то, я смотрю, ты веселая. Ку-лажцы все веселые.- А вы, дядька, откуда?- Я? Я здешний. Я свой. Божий странник. Побродил по свету... Посмотрел людей.«Почему я молчу? — подумал Иван с каким-то непонятным страхом. — Нельзя молчать! Тут молодые. Они не знают. Сказать им! Сказать, кто он, где и почему родил. «Божий странник...» Ах ты!..» — но тут же похолодел от мысли, что и продавщицы, и добранцы, стояние в очереди, хорошо знают, кто это. Слишком много было разговоров в последние дни о возвращении Шишки, чтобы не догадаться, кто пришел в сельмаг и делает такие покупки. Знают — и молчат? Никто — ни слова. Более того: так проворно, приветливо, культурно обслуживают; Нинка эта ради любого другого, ради труженика, пришедшего с поля, с фермы, лишний раз ленится пошевелиться. Что же это такое? «Никто не забыт, ничто не забыто». Выходит, забыли, простили? Осталось одно любопытство. И полицай, пока сидел неделю в норе, понял это. Не один, значит, сидел, имел советчиков. Неужели есть такие? Есть. Жена и дочь. Родня. Есть! Неужели+ он, Иван, думал, что все прокляли Шишку? Не приехал бы он сюда, если бы ему не писали. Приехал, посидел, затаившись, и вот смело вылез, дерзко выставляет себя. И что ему сделаешь?Иван снова вытер мокрые ладони о штаны. При любой аварийной ситуации мозг его, руки, глаза, ноги действовали, как отлаженные автоматы,— мгновенно, решительно. А тут словно что-то застопорило, заклинило, как поршень в моторе, и вся машина замерла. Какая тут ситуация? Аварийная? Для кого? Он застыл на месте посреди магазина, уцепившись, как пьяный, за стол. Показалось, что люди в очереди глядят не на Шишку, а на него: что случилось с Батраком? Он будто уподобился Федьке Щербе: тот в свободное время часами отирается в сельмаге, говорит, что очень любит таким образом изучать «покупательную способность населения» — кто что покупает из своих, что приобретают украинцы и молдаване, продавшие помидоры или вино в Минске, Риге и возвращающиеся домой, и заодно узнать от людей из разных краев те новости, какие не передаст ни радио, ни телевизор.