— Я занимал за этой девушкой.И очередь настороженно замолчала, расступилась, одни подались вперед, другие отступили назад, оставляя для него пустое пространство.Иван, увидев это, понял, что люди знают, кто втиснулся между ними, помнят прошлое, и ему стало легче от такой людской солидарности, благодарность к ним согрела заледеневшую душу.Очередь на какое-то время смолкла, как замолкает любая компания близких людей, когда в ней появляется чужак. А потом все будто разозлились, так порой выходят из себя собеседники и срывают свое раздражение не на чужаке, что забрел непрошеный-незваный, а на ком-то из своих.Внучка старого Дубодела глухонемая Наташа покупала целых пятнадцать килограммов сахара. Не хватало гирь, и Тамара пошла с наволочкой на склад, чтобы взвесить там на больших весах. Возможно, это и возмутило очередь.— Зачем ето люди по столько сахара берут?— Правда. Нужно норму установить. А то некоторые мешками таскают.— Вам сахара жалко? Слава богу, хватает.— Подвозить не успевают. У сельпо одна машина, а сколько магазинов...— Тут эшелона не хватит, если по столько брать будут.— Старый Дубодел знает, что делать. Хитрый дедок. Пчел кормит. Сахар по семьдесят восемь копеек, а медок — по шесть рублей. Этот же сахар ты у него и купишь, только перемешанный с пчелиным г... За г... и заплатишь шесть рубликов.В очереди засмеялись.По смеху немая поняла, что говорят о ней и о деде, которого она любила, смеются над ним. Потому она начала по-своему, жестами горячо объяснять, что сахар нужен, чтобы сварить варенье, выросли вот такие груши — Наталка сложила два кулака — и гниют.— А зачем тебе варенье? У твоего деда бочки меда. Меду, говорю, вот такие бочки! Смотри, засахаритесь,— жестами комично внушала немой Ольга. — А потом под дождиком растаете. Или оближут вас. Да! А что ты думала? Вот так возьмут и обсосут твоего медового деда...В очереди снисходительно посмеивались над Ольги-ной беседой с немой.И вдруг нашелся защитник — Шишка.— Не обижайте калеку. Ее бог обидел.Очередь смолкла, будто затаилась. Никто — ни слова в ответ. Даже острая на язык Ольга Даниленко ничего не сказала, только глазами сверкнула, на Ивана глянула, как бы спрашивая: ударить мне этого гада или лучше не трогать падаль, чтобы не смердела? Поняла, наверное, что лучше не трогать, хотя Иван ничего не сказал своим взглядом, разве только благодарность в нем светилась за ее гнев.Никто немую обижать не собирался и никогда не обижал. И Дубодела старого уважали. На продаже меда н> правда, хорошо зарабатывал. Но не был жмотом, скупердяем. Всегда угостит медом, а больному ребенк сам отнесет — особый мед, липовый, лечебный. Помо гает другим пчел разводить, иногда бесплатно отдает от саженные рои. Правда, говорят, Астапович ему преми выплачивает за пчел, за то, что агитирует добранцев разводить их, учит ухаживать за ними. Кроме того, Дубодел прекрасный печник, нет лучшего мастера в округе. Таких всегда уважают. Конечно, иные завидуют доходам старика, но это из тех, кто сам мало что умеет делать. Ольга к ним не относилась. Ольгины слова — обычная смесь деревенских шуток с доброжелательной соседской критикой: между своими, добранцами, своеобразные отношения, которые чужому человеку бывает нелегко понять.Ивану хотелось выйти вперед и глянуть в лицо всем остальным, стоящим в очереди, всем, кто моложе его: знают ли они? помнят ли? так ли, как Ольга, относятся к полицаю? Может, они умолкли просто из уважения к старому человеку?