— Тебе, кума, от меня.Плиска даже раскраснелась, как молодуха. Давно не получала таких подарков.— Спасибочка тебе, Ксенофонтович. Такой подарок!Ивану глаза застлал синий туман. Почему синий? Посинели лица. Посинел хлеб на полке... Что это? Он теряет контроль за своими поступками? Но он же может натворить беды — детям, Тасе... Тасе! Задыхаясь, будто вдруг не стало хватать воздуха, он двинулся за дверь, на] улицу, где сиял августовский день и шла обычная жизнь. Человеческая.Иван не слышал, как Ольга Даниленко не выдержала — испортила-таки кумовьям встречу, сурово и зло сказала Шишке:— Ты хотя бы бога не трогал.— Я его не трогаю, дочка. Бог у меня в душе. Твердыня моя и избавитель мой...— Не -знай я твою дочку, то сказала б, кто твоя дочка. Дочка! Не дай бог иметь такого папочку!Одарка было возмутилась:Чего ето ты дикой кошкой бросаешься на людей? Игнат под ребра надавал, что ли?Ты, старая торба, помолчи, если тебе тряпкой мозги закрыли.Сварливая, крикливая Плиска, увидев, как сжался, сгорбился кум, отвернул морду от людей, стал глазеть на полки, не нашлась что ответить на Ольгины слова, тоже умолкла, отошла в промтоварный отдел, возможно хотела посмотреть, сколько стоит подаренный Шишкой платок, и незаметно, ничего не купив, выскользнула из магазина.— ...После встречи с отцом я избегал полицаев. Я боялся их. Не потому боялся, что они полицаи, фашисты, тогда они еще никого не застрелили. Я боялся именно добранских полицаев. Понимаешь? Мне казалось, что если они снова поведут меня в школу и будут ласковы, будут учить стрелять из пистолета, угощать медом и немецкими конфетами, то я... как бы тебе сказать?., растеряюсь, что ли, и по глазам моим, по тому, как я буду прятать их, глаза, они догадаются, что я знаю, где отец. Что бить будут — не боялся, по-детски верил, что, как бы меня ни били, никому не выдам тайны, которую доверили мне, как взрослому, равному себе, отец и мать. А ласки иудиной, как говорил дед Качанок, страшился. Замечу Шишку или Лапая и, как кот от собак, бросаюсь в любую подворотню, в чужой двор, забиваюсь в какую угодно щель... Яшка Качанок смеялся надо мной, называл зайцем, ящерицей, удодом. Почему удодом — не знаю, удод не более пугливый, чем другие птицы. Может, потому, что удод вонючий, прозвище это обижало. Мне, сыну партизана, слышать такие упреки? Яшка, как Дед его, козырял своей смелостью, нарочно проходя мимо школы, дразнил собаку полицаев, свистел в два пальца. После того как полицай вытянул его шомполом,Шка совсем задрал нос, изображал из себя героя, ругал немцев и полицаев во весь голос. Все знал и обо всем Умел поговорить так, как дед его. Ты что?— Ничего, Ваня. Я, кажется, улыбнулась. Да? Я подумала о Качанке - он и тогда уже был Качанком! В семь лет.— А-а. Нет. Он был компанейским парнем. А поговоГ рить любил. Это у него от деда. Один раз не выдержал я, когда он назвал меня трусом, смазал его по морде. Закричал: «Да я знаешь кто?» Но тут же прикусил язык" и разревелся, как маленький. Не улыбайся, пожалуйста. Это так: никто из нас не считал себя маленьким, отцьі были на войне, а мы занимались хозяйством. Особенно я. У него, у Яшки, в доме все-таки был дед, хотя и больной, но своенравный, крикливый, всеми командовал. А я - единственный мужчина на два двора — на свой и на бабушкин. Бабушка у нас была умная, она нарочно1 советовалась со мной, как с большим, угощала, как муж! чину-работника. Мама, конечно, обходилась, как с малы! шом, работу потяжелее старалась сделать сама, еду по! вкуснее отдавала нам. Раньше мама могла дать мне нагоняй, рушником хлестнуть, накричать... А в ту осень... в ту осень... Не смотри на меня так. И не смейся, когда я заплачу. Я могу заплакать...