— Что ты, Ваня! Как я могу смеяться?!— Ты никогда не видела моих слез. С тех пор как появилась ты, я никогда не плакал. У меня все было хорошо. Дома. На работе. Нет, ты знаешь, я плакал. От радости. Бывало, выпью немного, а пьянею от счастья... от того, что ты со мной... что дети у нас хорошие... Помнишь, Корней ногу сломал на велогонках и я летел к нему в больницу, не разбирая дороги, а он, он ничего... лежит себе веселый. «Наклонись, говорит, папа...» И поцеловал. Ты же знаешь, Корней - не Валя, скупой на ласку, на слова. Вот тогда я заплакал и испугал его, ему* показалось, что случилась другая беда. Но подожди. О чем я говорил?..— О Яшке.— Ах, да... У него доброе сердце... Болтливый, как дед. Задавака. Он и тогда таким был. Но когда я, дав ему по морде, заплакал сам, ты знаешь, он стал просить прощения. И мы поклялись, что будем дружить вечно. Он хотел жечь на огне руку, чтобы доказать свою дружбу. Это я запомнил. Мы сидели у костра в глинище за мельницей, пекли на углях картошку. Качанок, может, забыл, а я и теперь помню нашу клятву. У нас у обоих глаза были полны слез. Сейчас, бывает, рассержусь...!— Успокойся, Ваня.- Ты не думай... Я спокоен. Меня даже пугает, что я такой спокойный. Я могу заплакать, вспомнив мать, но ты не обращай внимания. От этого мне будет легче. Знаешь что? Давай не пойдем сегодня к Коржову. Мне не хочется туманить голову водкой.— Не пойдем.- Ну так вот. Я избегал полицаев, боялся, что они снова начнут выпытывать, где отец. Но когда увидел, что Шишка пошел в наш двор... Нет, я не увидел. Я играл у Даниленков, был какой-то праздник, Никола, что ли, в оккупации придерживались праздников, не работали. Мне сказала Ольгина мать, что к нам пошел Шишка. Я похолодел и кинулся домой — защищать маму, Аньку... Теперь, может, это смешно, но в своем дворе я схватил колун. Тяжелый такой по тогдашней моей силе. Смешно, правда? Что бы я сделал тупым колуном вооруженному полицаю? Вскочил в сени... Но дверь в хаТУ была закрыта неплотно, и я услышал голоса — мамин и Шишкин. Они говорили спокойно, мама даже шутила. Если б не эта шутливость в ее голосе, если бы в доме кричали или, наоборот, молчали, я, наверное, вскочил бы тУДа с колуном в руках. Но мать, смеясь, сказала-«Разве мало вас, охотников до чужих баб? Говорят, и ты от молодой жены к старой кулаженке ездишь»Я уже знал, какие разговоры взрослые нам, малым, не дают слушать. Потому затаился... Стыдно, знаешь, стало. И с толку я был сбит словами и такой материнской... как это назвать?., игривостью, что ли. Тогда бы — теперешний разум, и я, конечно, за ее игривостью угадал бы другое — и страх, и тревогу... все, с чем она жила тогда. Как слышу это в твоем голосе. Бывает, ты смеешься, а я чувствую — тебе хочется плакать.— Когда это было, Ваня?— Было, Тася, было. В жизни все бывает. Доводили тебя и я, и дети, и люди. Ты не помнишь этого, а я видел, что тебе хочется плакать. А я не хотел... я не хочу, чтобы ты плакала. Я знаю, что это такое, когда матери плачут. Конечно же маме хотелось плакать. А она смеялась. Шишка сказал:«Не распускай сплетен, Алена».Мать ответила: «Я их не распускаю, Гришка. Какое мне дело, кто и куда ездит? Я молчу».«Ты молчишь, это правда. Ты сидишь сейчас, как мышь под веником. С таким пузом. Но люди... ты знаешь, наши люди... даже если б увидели, что кто-то ходит к тебе, все равно не поверили бы, что ты нагуляла. Не такая ты баба, Алена. Тебя твоя тетка, монашка, прокляла бы. Ого! Она и на порог не ступила бы. А тут ходит к тебе каждый божий день. Помогает. Мы с твоей хаты глаз не спускаем». Это он о тетке Федоре. После слов отца, что у меня будет братик или сестричка, я тоже догадался, почему часто приходят бабушка и тетка. У меня горели уши от этих секретов. А Шишка гнул свое: «От народа, Алена, не спрячешься. Ого, ходи к тебе кто-нибудь, как бы загудели все, вся Добранка». Мать сказала: «А зачем ему ходить? Могу я ходить. Говорят, не только ты ездишь, но и кулаженка твоя прибегает сюда. Повырывает ей когда-нибудь косы твоя Марина».