Бабушка у нас была веселая, умная, она смеялась над нашей «войной». Я и теперь не знаю, откуда у тетки Федоры такая набожность. Потому что калека, наверное?Когда пришли немцы, Федора возила меня в Горностаи крестить: я был некрещеный, отец, вступив в партию, не позволил крестить своего первенца. Аньку не возили, ее маленькой окрестили, тайно от отца, когда он на какие-то курсы ездил. Крещению я не сопротивлялся, в тот первый военный год был еще маленький, глупый — лишь бы поехать куда-нибудь. Помню попа: веселый, с черной, как у цыгана, бородой, потом в Добранке говорили, что немцы арестовали того горностаевского попа за связь с партизанами. Я дернул ногой, когда он помазал мне пятку. Поп засмеялся. Федоре он не понравился: несерьезный и не по канону крестит.Мать с моим упрямством согласилась легко: не хочешь ходить на ночь к бабушке — не нужно. Ей со мной веселей — все-таки в доме мужчина. А когда вечером Анька уснула, тихо сказала: «Иванка, я что-то покажу тебе». И начала занавешивать окна. Я сгорал от нетерпе* ния: что она может показать? Может, отец что-нибудь передал?Перед войной мы растили кроликов, тогда многие разводили их, модно было, как теперь в Добранке индюков. Одну зиму кролики жили под печью. И под фундаментом печи прорыли нору в подполье, в сени. Помню, как тогда удивлялись мужчины: кролики стали что мать вспомнила об этой кроличьей норе. Пока я новая У бабушки, она вырыла под печью яму, прикрыла старой доской, а из ямы по этой кроличьей норе, расширив ее, сделала под сени широкий ход — чтобы человек мог пролезть.Мать зажгла свечу, дала ее мне и сказала: «Лезь, не бойся, я полезу за тобой». Я не боялся. Я и один мог полезть. Но мать, тяжело дыша, будто несла нас с Анькой на плечах, влезла в подземелье следом за мной. Там, под сенями, прошептала: «Потуши свечу».Под сени забирались куры, там было немало помету, противно воняло курами, мышами, истлевшим деревом. Мы проползли к задней стене сеней, мать отодвинула чурбак, этого лаза раньше не было, и мы вылезли под поветь, где складывались дрова, между штабелями наколотых дров.Мне очень понравилось это убежище. Какая игра, думал я, вот бы дружкам показать! Ни у кого такого лаза нет.Когда вернулись в дом, мать, все еще дрожа от напряжения, прерывисто дыша, привлекла меня к себе, сказала: «Иваночка, научишь Аньку лазить. Чтобы она не боялась. И если что... вдруг они придут когда-нибудь ночью. Немцы, полицаи... Я вас разбужу... Пока они будут стучать, спрячетесь там, под сенями. И если они уйдут, а я вас не позову, вылезайте под поветью... К бабушке не ходите. Слышишь? Не нужно туда ходить. В Скиток иди... к тете Авдотье». Был за речкой, за Шу-милинским лесом поселочек небольшой — домов десять.— Я помню. Его при мне уже снесли.— Верно... Я забыл, когда его снесли. Там, в Скитке, жила мамина сестра... Да ты помнишь Авдотью, она при тебе умерла. Она была старше матери. Муж ее и два сына не вернулись с войны... И у нее было нехорошо с головой...— Она всегда сидела на завалинке и ждала сыновей. Я жалел ее. Но навещал редко. Она узнавала меня и спрашивала, как живет Алена, упрекала, что мать к ней Не приходит, забыла сестру, и мальчика своего маленького не покажет: мама, видимо, сказала ей, что ждет ребенка, и это осталось в памяти. А что сестру убили, почему-то исчезло из памяти. Она ждала сыновей и ждала сестру. Я боялся, когда она начинала говорить о матери, как о живой. К ней ходила тетка Федора. Федора говорила, что при ней Авдотья все вспоминает... «Светлый ангел к ней прилетает».