После наказа матери мне стало страшно. Вспомнилась Шишкина угроза, требование передать отцу, что если ему дороги дети... И я догадался, что мать таким образом хочет спасти нас. Но самое ужасное было, наверное, в том, что я... как тебе сказать?., с какой-то холодной мужской рассудительностью не поверил в это убежище. Оно показалось мне пригодным лишь для наших детских игр. Не будь Аньки — дело другое... Одному мне было бы просто... Но Анька... Мать наказывала, чтобы я не только научил ее лазить, но и напугал так, чтобы она слова никому не пикнула о нем. Не верил я в это, ребенок же совсем, пятый годик.С того времени ночи для меня стали тревожными, полными страшных снов. Мать говорила, что я очень неспокойно стал спать. Тогда, помню, я сказал ей: «Мамочка, пойдем к батьке в партизаны». Она испугалась: «Что ты, глупенький! Кому мы там нужны такие!» Какие такие — я сообразил: с ребеночком грудным, который должен появиться на свет, да и Анька еще маленькая. Правда, кто таких возьмет в партизаны? Потом, в сорок третьем, в бригаде был семейный лагерь, в него после гибели отца отослали и меня, но я вернулся назад, в боевой отряд, и до самого освобождения был при командире и комиссаре.Анька днем легко согласилась лезть следом за мной в подпечье и в нору, под сени,, ей нравилась такая игра. Я наговорил ей разных сказок: мол, подкоп прокопал зайчик и об этом никому — ни детям соседским, ни бабушке — нельзя говорить. А то зайчик рассердится и переберется к Маньке Тимошковой — подружка у нее была, соседка.Мать радовалась, что Анька так легко лазит по норе. Возможно, мать успокоила себя хитрым укрытием. Мне же оно не казалось таким уж надежным. Впрочем, мать, наверно, успокоилась по иной причине, ибо об укрытии она скоро как бы забыла, да и мы забыли, слазили в то вонючее подземелье раз-другой, а потом — зачем туда лезть, хватает у нас и других забав. Мать же, казалось не даже повеселела. Я подумал, не приходит ли ночью Мтец, и несколько ночей старался не засыпать, чтобы дС"теречь его. От мыслей, что отец может быть с нами, в доме, было и радостно, и страшно. Вспомнились слова ційшкй о том, что они следят за нашей хатой, и если бы отец приходил, то они давно бы его «сцапали». Слово какое придумали, у нас так не говорили, — наверное, тот, чужак, принес это слово, потому и прозвище ему дали — Лапай. Радостно мне было думать, что не боится их отец, смелый он, сильный, как богатырь из сказки, и не один ходит, с отрядом; отец в доме, а у избы партизаны стоят, и полицаи боятся их, дрожат в своей школе как щенки.По моим детским представлениям — долго было тихо, никто нас не трогал, и отец, конечно, не приходил. Может, мне так казалось: стояла осень, в поле, в огороде все убрали, дожди шли, время тянулось нудно... Рано мороз прихватил, дети катались в замерзших старицах. Вымерзли опята, и в лес ходили только по дрова. У нас не было своей лошади, староста прикрепил нам коня старого Кулаги. Скупой был старик, как и сын его сейчас, сварливый, придирался: не так запрягли, холку коню натерли, супонь подменили, тяж потеряли... Мать не любила просить у него коня, и мы носили дрова на себе, вязанками, мать, я и тетка Федора. Я считал себя мужчиной, и мне хотелось наложить в вязанку побольше, но мать не давала, а тетка ей не позволяла носить большими вязанками. Я знал почему. Я все знал... Теперь часто пишут, говорят по радио, по телевизору об этой... как ее?..