Тася переступила через порог калитки и стояла, немного сконфуженная, растерявшаяся в пустой вечером мастерской с тяжелым крюком крана, висевшим у нее перед лицом, между воротами, у которых она стояла, и машиной Ивана.— Не ругайся, словоблуд, помело. Женщина пришла.— Кого там черт принес?— Иванова.— А-а! Кума! Вечер добрый, кумонька. Куда идешь?.. Дорого тебе, кума, обойдется эта авария. Премии нам не будет из-за твоего виртуоза. У кого, ты думаешь, оставшись с Любиной дулей в кармане, я буду пить?— Когда уж ты напьешься? — спросил Матвей.— Ты сколько жен поменял? Трех законных? Да? А сколько незаконных? Ага, боишься признаться! Да я тебе скажу, старая уключина: кого на что тянет. Как ты к бабам остыл, так и я к этой живительной влаге остыну. Иссякну. И буду рассказывать внукам, какой я праведный был. Как ты, Репях. Иван, поверни руль. Палец я тебе поставил золотой. Если его замочить, сто лет будет ходить.Иван, услышав о приходе жены, выбрался из кабины. Он был в черном замызганном халате, без шапки, растрепанный, с масляным пятном на щеке, придававшим липу какое-то детское выражение. Стоял, как провинившийся школьник перед учителем, опустив руки, в одной держал гаечный ключ, в другой — какой-то провод. Смотрел на Тасю без улыбки, робко, встревоженно и винова-то. Спросил чуть ли не шепотом:— Ты что?Тася подошла ближе.— Тебя долго нет...—как бы извиняясь, сказала она.— Вот баба! —радостно закричал из ямы Щерба, будто это его Таисия Михайловна осчастливила своим приходом. — Мужика нет — и она уже тут! У тебя хотя б одна такая жена была, Репях?— Что у тебя? — не слыша Щербу, спросила Тася.— Да вот... поцеловался с одним...— Не слушай ты его, Тася! — балагурил под машиной Федька.—С одной, а не с одним. Такая, знаешь, с круглым задом. Старовата, правда. Иван твой в зад ее и чмокнул. Ни черта, Репях, у тебя такой жены не было. Крутни ты мне руль!Таисия Михайловна за много лет свыклась с паясничаньем, кривляньем Щербы, но сейчас по-девичьи закраснелась, может, от его слов, а скорее — от радости, что Иван рядом с ней и что действительно ничего особенного не произошло, только крыло у машины другого цвета — желтое.Почему Иван, чудак, глядит на нее виновато? Неужели думает, что она может упрекнуть его за аварию?Иван полез назад в кабину, повернул баранку в одну, в другую сторону.— Так! Зер гут!Матвей на слова Щербы о Тасе и его женах бросил:— Облизнись на чужое сало, — уколол: мол, не такой Уж и ты счастливый муж.Тася прошла к кабине и, не сводя глаз с Ивана, ибо и он глядел на нее, думая о своем, но улавливая краем уха и слова Федьки, засмеялась — не от его рассуждения, от радости, что Иван перед ней в привычной позе — в кабине, за рулем, и, по всему видно, ему приятен ее приход, приятны слова друга.Старому Репяху, хотя и не был он обидчивым и сварливым, хотелось отплатить Щербе за его неуважительное прозвище, за издевательские высказывания, насолить как-то ему, но не хватало не только остроумия, но даже обычных слов, поскольку в своей довольно-таки праздной жизни он употреблял их, слова, редко, хотя объездил полсвета и хвастался, что умеет говорить даже по-киргизски.— А ты не валяйся под забором, как...—и осекся. Щерба терпеливо подождал, с кем сравнит его Репях.Не дождался.— Как кто?— Сам знаешь, как кто.— Нет, ты скажи. Боишься, конокрад? Иван! Скажи этому ужу, чтобы полз из мастерской, а то как вылезу из ямы... Нет, нос я тебе не раскровеню. Корнеевича подводить не хочу: ему придется судить меня. А это самое тяжелое — судить своих, друзей. Но заруби на носу, Репях, завтра ты недосчитаешься пяти тракторов и один будет стоять у тебя на печке.