Может, не заходить в сельмаг, вернуться и рассказать ей, кто его оторвал от телевизора, почему он как одержимый выскочил из дома?Нет, не зайти он уже не мог.Магазин универсальный: справа — продовольственный отдел, около него — очередь за хлебом, сахаром; слева — промтовары, отдел больший по площади, но менее просторный, заставленный рядами металлических вешалок с висевшей на них верхней одеждой — пальто, плащами, куртками, из искусственного меха шубами, костюмами, платьями для взрослых и детей. Ткани лежали на прилавках, все мелкие товары — на полках. Отделы были отгорожены один от другого обычными столами, между столами и прилавком — узкий проход. Над этим примитивом насмехались, говорили, районное начальство критиковало руководство сельпо. Готовилось переустройство магазина. Но пока было так. Свои, добранские, неудобства от этого не чувствовали, знали, почему появилась такая перегородка. В магазине всегда не хватало продавщиц, и девчатам, работавшим там, таким образом — пропуская людей из одного отдела в другой через узкий проход и выпуская их в тамбур через одни двери — легче было контролировать покупателей. Магазин при магистральном шоссе, и кто только сюда не заглядывает! Случалось, мелкие вещи «уплывали», однажды даже импортного плаща недосчитались, и, хотя украли явно приезжие, добранцы переживали...Иван, войдя в магазин, остановился у стола-перегородки, окинул быстрым взглядом десятка два людей, стоявших в продовольственном отделе. И, казалось, свалил с себя непосильный груз, от которого так билось сердце. Хотелось вытереть рукавом пот со лба. А был ли он, пот? Сердце колотилось, но лоб и спину будто ветер остужал, тот, ноябрьский, когда после страшной ночи он, босой, в старом ватнике, снятом с пугала, искал в лесу отца, со страхом подбирался к стогу лесника, чтобы согреться. Он долго потом чувствовал тот ветер.В очереди были все свои, добранские. Чужих только двое, но это явно гонщики «МАЗов» — у шоссе стояли два новых «МАЗа» с надписями на бортах «Минск — Кривой Рог». Как говорят, рыбак рыбака видит издалека, так и шофер узнает шофера, достаточно Ивану было глянуть на руки тех двоих.Как он мог так обознаться? Не узнал своего человека? Однако у кого из мужчин большая желтая сумка? Нет? Где же она? Иван повернулся к промтоварному отделу, — там, когда вошел, не увидел ни одного человека,—и даже отшатнулся, на мгновение ему показалось, что в него выстрелили, в самое лицо... Из-за меховых воротников зимних пальто вылезла морда Шишки. В старых романах Иван читал, что за десять — пятнадцать лет человек изменяется до неузнаваемости. Прошло тридцать шесть, но он сразу узнал бывшего полицая. Он узнал бы его не только тут, зная, что тот вернулся, настроившись на встречу с ним, но и в любом другом месте, в любой толпе, если бы встретил неожиданно. Для него Шишка не изменился, таким его и представлял с определенной поправкой на годы, на постарение. Тот же широкий угловатый лоб, только еще более широкий, — наверное, голова полысела, из-под клетчатой кепки не видно волос, а когда-то из-под черной полицейской фуражки выбивались русые патлы. Те же глаза, как бы хитро прижмуренные, но пронизывающие, недобро колючие: он, Иван, тогда, в школе, боялся этих глаз, сверливших его после вопроса об отце; Шишка был как будто добрым, угощал медом, но глаза говорили не о щедрости — о жестокости, хитрости. Только одна щека у полицая изменилась неузнаваемо — ее пересекал от уха до подбородка глубокий фиолетовый шрам. Но зловещего вида он не придавал, напрасно Щерба говорил «пират», наоборот, шрам делал лицо Шишки добрее, на нем словно застыла боль,- так кривятся, недоуменно, плаксиво-обиженно, дети, когда их бьют.