Оставшись один, Владимир Ильич минуты три ходил по кабинету в глубокой задумчивости. Потом сел за стол, обмакнул перо в чернильницу, крупными буквами написал: «Мир или война?», подчеркнул заголовок двумя чертами.Перо летело с быстротой мысли: «Ответ германцев, как видят читатели, ставит нам условия мира еще более тяжкие, чем в Брест-Литовске. И тем не менее, я абсолютно убежден в том, что только полное опьянение революционной фразой способно толкать кое-кого на отказ подписать эти условия. Именно потому я и начал статьями в «Правде» (за подписью Карпов) о «революционной фразе» и о «чесотке» беспощадную борьбу с революционной фразой, что я видел и вижу в ней теперь наибольшую угрозу нашей партии (а следовательно, и революции)».Через полчаса статья была готова. Она кончалась словами: «Пусть знает всякий: кто против немедленного, хотя и архитяжкого мира, тот губит Советскую власть.Мы вынуждены пройти через тяжкий мир. Он не остановит революции в Германии и в Европе. Мы примемся готовить революционную армию не фразами и возгласами (как готовили ее те, кто с 7 января не сделал ничего для того даже, чтобы попытаться остановить бегущие наши войска), а организованной работой, делом, созиданием серьезной, всенародной, могучей армии».

  Ленин выступил первый — после того, как Свердлов зачитал русский текст ультиматума, а Троцкий с глубокомысленным видом высчитал: сорок восемь часов, данных на ответ, кончаются завтра в семь часов утра. Для чего ему нужны были эти многозначительные подсчеты? Не для того ли, чтобы дать сигнал «левым» — затянуть дискуссию до завтра и таким образом сорвать принятие немецких условий.Ленин подумал об этом. Но больше всего Владимира Ильича возмутило, с какими спокойными лицами выслушали ультиматум противники мира, будто бы это была обычная информация, которую можно прослушать и забыть. Неужели люди не понимают, что нужно немедленно решать — жить Советской власти или быть растоптанной сапогами кайзеровских солдат. А вот Дзержинский хватает ртом воздух, видимо, сжало сердце. Побледнела Елена Дмитриевна Стасова, рука ее, писавшая протокол, заметно дрожит.Ленин тяжело поднялся, хотя на заседаниях ЦК часто выступали сидя, как и на заседаниях Совнаркома. Голос у него с хрипотцой — так он иногда звучал в конце долгих и пламенных речей. Но говорил Ленин с той внутренней непоколебимой решительностью, какую большинство присутствующих хорошо знали.— Месяц назад в своих тезисах о мире я писал: если мы откажемся подписать предлагаемый мир, то тяжелейшие поражения заставят Россию заключить еще более невыгодный сепаратный мир. Вышло и того хуже, ибо наша отступающая и демобилизующаяся армия вовсе отказывается сражаться. Только безудержная фраза может толкать Россию при таких условиях, в данный момент на войну. Я заявляю, что я лично ни секунды не останусь ни в правительстве, ни в ЦК, если политика фраз возьмет верх. Я буду бороться против тех, кто своим бездумным фразерством губит революцию. Революционные партии, упорно придерживавшиеся революционных лозунгов, много раз уже в истории заболевали революционной фразой и гибли от этого. Немецкие условия необходимо принять! Это — единственное спасение.Ультиматум Ленина был как разрыв бомбы. Вмиг изменились все лица. Теперь ни на одном уже не было нарочитого равнодушия: мол, сколько раз говорить об одном и том же, объявили бы «революционную войну» и все занялись бы конкретным делом.