— Так это — ты? А, чтоб тебе чирей в бок! Вот артист так артист! Ты, братка, прости старому дурню.— Все прощу, кроме чирея в бок… — весело сверкнул белыми зубами Бульба.— А, чтоб тебе здоровьечко было!— Не подлизывайся, дед!Бульба говорил с Калачиком, а смотрел на Богуновича. На какие-то мгновения тот остался один, словно забытый всеми. Партизаны связывали барона, шутили с Калачиком, тот успевал каждому ответить.Бульбе хотелось обнять друга, но что-то удерживало: так боятся обнять близкого человека, пришедшего в себя после потери сознания.Но вдруг перед Богуновичем остановился Рудковский. По-военному козырнул:— Товарищ командир полка…Богунович болезненно улыбнулся и дотронулся до своих ушей, показывая, что не слышит.Растроганный, обрадованный, Бульба без слов подхватил Богуновича, как маленького, на руки и, забыв, что тот контужен, может, даже ранен, бросил в сани. Сам вскочил в передок, схватил вожжи, громко скомандовал:— По коням!Партизаны, валясь друг на друга, на барона, попадали в сани.Разгоряченные кони сорвались с места.Старый лакей остался стоять на коленях в глубоком снегу, протянув вслед своему хозяину свечку. Рядом с ним топал, желая согреться, словно маршировал на месте, немецкий солдат.Остановились версты за три от имения, уже в лесу. Там их догнал Мустафа на взмыленных лошадях.Бульба-Любецкий с казацкой ловкостью вскочил в седло. Атаманом объехал вокруг саней.— Как барон? Не подплыл?— Подплыл! — со смехом ответили молодые парни.— Поставить к сосне.Хохот сразу смолк. Два партизана подхватили сомлевшего барона под руки, подвели к сосне.Богунович поморщился. За измену, за Миру, за Пастушенко, за людей, отравленных в конюшне, этот человек заслуживал самой суровой кары. Но почему-то не хотелось, чтобы барона расстреливали у него на глазах. Он уже видел столько крови… А теперь стало до ужаса, до помутнения сознания страшно снова увидеть кровь, пусть и кровь врага. Еще с конюшни, с выстрела в Пастушенко, Зейфель перестал для него существовать как человек. Может, именно потому, что барон сам, собственными поступками уничтожил в себе все человеческое, не хотелось видеть его кровь.Богунович отвернулся, впервые, пожалуй, с удовлетворением подумав, что, глухой, он не услышит выстрелов. В конце концов, эти люди имеют право на любой суд и его вмешательства они не поймут.Но суд шел совсем иной. Бульба сказал короткую речь:— Будь у меня доказательства, что людей душили газами по твоему приказу, я повесил бы тебя на первом же суку первой осины, сукин ты сын. Но от меня ты не спрячешься и в Берлине. А теперь я сдержу свое слово. Живи.Барон встрепенулся, выпрямился. Рудковский удивился, молодые партизаны повеселели: им тоже страшно было расстреливать человека. Но у Бульбы был свой замысел.— Снимай сапоги!Барон послушно плюхнулся в снег, начал стаскивать сапоги, но руки его дрожали, и сапог не поддавался.— Помогите ему, ребята. Барон сам не приучен, его ведь разували слуги.Два молодых партизана вмиг стянули с барона сапоги.— Снимай штаны!Зейфель вскочил, смотрел на «судью» собачьими глазами.— Помогите ему, ребята.Столкнули в снег, стянули форменные брюки.— И кальсоны! И шинель.Через минуту барон стоял в коротком френче с голыми ногами и дрожал от холода и страха. Рудковский попытался возразить:— Не по-революционному это.— Считай, что по-эсеровски, — ответил Бульба. — Но не мешай. — И Зейфелю: — Ложись, барон, и будь рыцарем. Прими кару от народа. Но запомни: будем сечь не только твою высокородную ж…, по и твоего вонючего кайзера, твоих генералов… Помогите барону лечь, ребята. Деликатно. Деликатно. Ах, какие вы грубияны!