Богунович вздохнул.Мира разозлилась.— Не понимаю я ваших барских вздохов. Богунович ступил к ней, обнял за плечи, подвел к тому окну, из которого видна была конюшня — около нее толпились солдаты и крестьяне. Теперь он понял, что не жеребенок английских кровей появился на свет — люди прощаются, солдаты собираются домой. Поспешно собираются.— А ты пойми… Пойми. Человек тридцать лет в армии. А теперь куда? В имение, купленное за честно заработанные деньги, поехать не может…— Ах, ему имения жаль?— Нет, не имения. Ты же видела, что Петру Петровичу ничего не жаль. Ему тяжело от неопределенности… Куда деваться? А ты — под ноготь, к стенке… Что ж, и его к стенке? Здорово обеднеет Россия, если ставить таких, как Петр Петрович, к стенке.— Не обеднеет.— Ты удивляешь меня. Ты же добрая. И умная. Ты — женщина… Мать будущая…— Замолчи, пожалуйста! — жестко приказала Мира.И сама замолчала. Но от окна не отошла. Стояла рядом и часто дышала, как при воспалении легких.Долго стояли молча. Из конюшни вывели-таки Звезду, и солдат водил ее на длинном поводе. А вслед стайкой воробьев бежали дети. Одна девочка, самая маленькая, в платке и длинной материнской кофте, без конца спотыкалась и падала. Но тут же поднималась и снова бежала, бежала за старшими. Было в ее упорстве что-то и смешное, и трогательное.Сергей даже вздрогнул от Мириного голоса, такой он был непривычно чужой, не по-женски жесткий:— У него неопределенность… А у меня — определенность? Ему тяжело. Подумаешь, у него душа! А у меня что — балалайка! Мне, может, в сто раз тяжелее, однако я не хнычу…— Отчего тебе тяжелее? — очень осторожно и тихо, почти шепотом, спросил Богунович.— Отчего? — и язвительно: — От радости. Полная де-мо-би-ли-зация! Ты полетишь в свое теплое гнездышко. А я… я куда?Сергей, удивленный, повернулся к ней.— Как — куда? Ты что это! Мы же обо всем договорились. Ты что, играла со мной как кошка с мышкой? — От одной этой мысли его бросило в жар.— Не играла. Но хорошо знаю, что твои родители… твоя мамочка ни за что не даст согласия на нашу женитьбу. Как же: фронтовая девка… еврейка…— Не смей! — крикнул он.— И ты послушаешься. Знаю я вас, буржуев! Вы добрые, пока мы вам нужны.— Ты не веришь мне? — Сергея дрожь проняла от таких ее слов. С чего вдруг? Чем они вызваны? Давно ли он нес ее на руках и глаза ее светились счастьем?— При чем здесь веришь или не веришь, — мягче, с большей рассудительностью сказала Мира. — Законы класса…— Пойдем сегодня же повенчаемся!Она отступила от него на два шага, черные глаза ее, и без того казавшиеся целыми озерами на исхудавшем от болезни лице, расширились и сыпали искрами гнева.— Господин поручик! Вы часто забываете, что произошло в России. И — кто я такая.Но Сергей схватил обе ее руки, крепко, до боли сжал их.— Ну, ляпнул по привычке. Конечно, мы вступим в гражданский брак. В Совете.Мира осторожно освободила руки, отошла от стола, так же осторожно, будто у нее что-то заболело, села на высокий стул, наклонилась вперед и закрыла лицо руками.— Что с тобой?Она ответила не сразу:— Прости. И дай мне побыть одной.Он схватил папаху, выбежал в коридор. Там увидел Пастушенко. Полковник сидел на чурбане перед печкой, в которой жарко пылали березовые дрова. Сергей попросил его:— Дайте ей побыть одной. Она сказала не подумав…— Я понимаю, голубчик… Я что… Я вас очень прошу… не нужно ее обижать. Не нужно.