Сергей Петрович сказал, обращаясь к Антонюку и Будыке:— За вашу дружбу, — и лукаво улыбнулся.— За нашу дружбу! — расширил Клепнев и объявил, паясничая: — Зануда повар пообещал через полчаса «дать первый выход блюд». Наконец-то! Разленился, стерва. А коньяк хлещет, как верблюд. Бутылку вылакал — подобрел. Я не спускаю с него глаз.Будыка засмеялся, видно, довольный, что у него такой помощник. Чокнулся с гостем еще раз.— Сергей Петрович, я человек не красноречивый и тостов говорить не умею. Но не могу не поблагодарить вас за помощь… от имени института…— Я еще ничего для института не сделал.— Самый ваш приезд… — подхватил Клепнев.— Поехали, — прервал их гость и, плеснув коньяк в рот, бросил туда ломтик лимона. Сморщился. Спросил у Антонюка: — Чей удар?— Мой.Клепнев налил еще по одной, выпил свою и помчался нажимать на повара.— Надо нам как-нибудь добить до ужина.— Подкрепив силы духовные и физические, как сказал великий комбинатор Клепнев, мы не можем играть по-давешнему. Не имеем права. Нет, не можем.Зайдя с другой стороны стола, Антонюк, недолго целясь, положил весьма нелегкий шар.— О-о! Это работа! Ничего не скажешь, — похвалил министр, вынимая шар из лузы.— Что значит добрый коньячок! Дает остроту глазу, твердость руке. Ай-яй-яй. Гляди ты! Совсем не тот удар!Антонюк дурачился. Второй шар с треском лег в ту же лузу. У Будыки вытянулось лицо. Гость нахмурился, поняв, что этот невысокий живой человек с острым языком разыгрывал его, как мальчишку.Сергей Петрович, человек спокойный и рассудительный, был равнодушен и к проявлениям подхалимства, и к той задиристой неуважительности, которую иногда выказывал кое-кто из способных молодых специалистов: нам, мол, наплевать на то, что ты министр. Но такое отношение обидело, даже оскорбило. Как ни старался он быть простым и объективным, многолетнее пребывание его у власти и все то, что власть дает, сделали министра чувствительным к тому, как его принимают. Не в смысле внешнего ритуала. Можно посмеяться над глупой и умной угодливостью, над любым подхалимством, над бравадой молодых. Но и в том и в другом случае, хотя это вещи как будто противоположные, нельзя, имея голову на плечах, не видеть, что все происходит оттого, что принимают тебя с высокой серьезностью, с пониманием твоих прав, власти, возможностей.А этот тип, который сам был «наверху» и дожил до седых волос, принимает его не всерьез, дурачится. Издевается, конечно, над охотой и над игрой этой. Над ужином, который так торжественно готовят в его честь. Но соблюдает при этом такт и этикет. Это открытие сперва крепко задело гостя. Он попробовал успокоить себя мыслью, что Антонюк просто мстит за свою обиду и потому лучше не обращать на него внимания, ведь такие обиженные только унижают этим самих себя. Но уменье разбираться в людях подсказывало, что Антонюк глубже и умнее многих из тех. кого по разным причинам, правильно и неправильно, спустили с высоких должностей на более низкие или до времени отправили на пенсию. Краткое знакомство, информация, за что он «погорел», заставляли думать, что это не тот человек, на которого можно не обращать внимания и назавтра забыть о встрече.«Так почему ж он не принял меня всерьез?»Эта мысль портила настроение. Министр начал насвистывать арию тореадора. Будыке рассказывали работники Комитета, что, когда Сергей Петрович не в духе, недоволен, сердит, он всегда насвистывает эту бодро-воинственную мелодию. Валентин Адамович встревожился и уже не просто злился на Антонюка — пылал гневом: «Погоди, я тебе все это припомню!»