Ивана Васильевича это развеселило.— Ты отсталый элемент, Ольга. Надо крепить международные связи.— А ты старый дурень, — рассердилась Ольга Устиновна, увидев, что муж смеется над ней.Но сердиться она не умела и через минуту стала с наивной хитростью уговаривать, чтоб он сходил к кому-нибудь из старых друзей, по-прежнему занимавших высокое положение.— Такие перемены. Неужто тебе не интересно узнать, что там думают?— Нет, не интересно… Что думает — не каждый скажет. А что каждый из них скажет, это я знаю наперед.— Иван, ты губишь себя.— Гублю.— Ты замуровываешь себя в четырех стенах.— Замуровываю.Она трагически застонала:— О, если бы кто-нибудь знал, как ты играешь на моих нервах. От тебя переняла и Лада… Два тирана!Густые, поседевшие брови его сошлись над переносицей, резче стали морщины под глазами и у рта. Глубоко вдохнул и задержал воздух. Обидели слова жены. Однако перемог обиду. Спросил с болью, ласково, шепотом:— Я тиранил тебя, Оля?Жена приблизилась, положила руку ему на голову, на волосы, которые всегда казались ей жесткими, потому что он коротко стригся — под бокс. Но когда-то они были черные, как вороново крыло, а теперь, хотя и не очень еще поседели, как будто выцвели. «И, кажется, помягчели», — подумала она. Сказала:— Тиранят дети. Они эгоисты. И ты. Ты стал, как маленький.— Я — пенсионер.— Иван!— У тебя что-то горит на кухне!..

   Потом Иван Васильевич задремал. Больше всего его пугала такая внезапная дремота. Чаще, чем что другое, она напоминала о приближении старости, о вынужденном бездействии. Раньше он мог работать двое суток без сна, без отдыха и не помнит, чтоб хоть раз уснул за рабочим столом, в кресле. Разбудил крик Лады и Стасика. Понял, что пришли зять и старшая дочка. Лада протестовала против их раннего прихода: завтра ей надо измерять энергию гамма-квантов. Голоса Майи не слыхать. Ее голоса никогда не слышно. Она добивается своего молчанием и слезами. На мать это действует вернее, чем Ладин крик.Звучит солидный басок зятя. Все трое наступают на Ладу, как всегда обвиняя ее во всех смертных грехах: эгоизме, истеричности и так далее. Бедная девочка! При нечеловеческом напряжении ума, которое требуется, чтоб познать тайны всех этих нуклонов и антинуклонов, позитронов и мезонов, ей приходится тратить поистине ядерную энергию, чтоб организовать тишину. Наверху скачет соседский сын так, что звенит посуда в серванте, за стеной без конца бренчит пианино, за другой стеной плачет ребенок. И это в добротном старом доме, жильцам которого завидуют. А как можно изучать атомную теорию или писать стихи в тех «гармониках», которые стали строить в микрорайонах?Зять вошел, не постучавшись. Поздоровался, будто милость оказал:— Добрый день, Иван Васильевич.— Добрый день, отроче Геннадиус, сын Филиппов.Зять хохотнул над этой новой формой обращения к нему. Весело, но с ноткой этакого снисходительного превосходства: мол, давай, давай, чуди, старый хрыч, больше тебе нечем заниматься. Со стола, из-под носа Ивана Васильевича, сгреб все газеты.— Есть «Неделька»? Надо взять почитать.Надо взять — и никаких гвоздей, не попросит, не осведомится: а прочитал ли эту. «Недельку» сам хозяин? Такая бесцеремонность уже не трогала. Раньше когда-то возмущался. Зять, когда жил здесь, с ними, так же лазил по книжным шкафам, не стеснялся заглянуть и в ящик стола, если Иван Васильевич забывал запереть его на ключ. Мог без стука зайти даже в спальню ночью, чтобы спросить, где сегодняшняя «Комсомольская правда» или в каком году умер Плеханов.