— Ну-у! Я председателем быть не собираюсь.— Конечно, с твоим образованием—да в навоз… Теперь таких, как ты, на любую должность — только подавай.Они ещё долго говорили, но уже довольно мирно. Лишь под конец Максим опять не сдержался.— Вот ещё за лес следовало бы кой-кому голову намылить, — сказал он.Шаройка усмехнулся.— Главные виновники наказаны… Немцы… Дорогу через болото настилали. А нас беда заставила. Ты ведь знаешь, освободили нас перед самой зимой… И все было сожжено. Надо было хоть какие-нибудь землянки слепить. Ну и рубили всё.— А сейчас? Смотрите, сколько свежих пней!— Сейчас — конечно… Но… тоже, брат, на плечах люди носят… Без дров не проживешь…— Никаких отговорок, Амельян Денисович. Порубку надо запретить и виновных карать… Как до войны… Помните?Лицо председателя расплылось в лукавой ухмылке.— Что ж, тогда первого порубщика я поймал… Максим сразу изменился в лице. Кровь прилила к голове, застучала в висках.Шаройка, должно быть, увидел, что крепко задел за живое; он быстро поднялся, протянул руку:— Заговорились мы с тобой. Действуй, а то хлевок совсем завалится, пока ты привезешь материал для ремонта.Да, кстати… Говоришь, не помогали… А телушка? Гляди, через месяц-другой — своя корова, свое молочко.Максим ничего не ответил, потому что до него эти слова не дошли. Он думал о другом, о своем поступке.— Ну бывай… Я — за болото, на озимые погляжу, — и Шаройка быстро зашагал между деревьями, широкоплечий, косолапый, как медведь.Максим стоял и глядел ему вслед до тех пор, пока фигура его не скрылась в низине, за молодым березняком. Тогда Максим перевел глаза на срубленное деревцо. Оно лежало тоненькое, беспомощное, вызывающее жалость. У порубщика стиснуло сердце. А тут ещё, как назло, над самой головой застрекотала сорока, словно, смеясь над его человеческими заботами и огорчениями. Это окончательно испортило ему настроение. Он схватил топор, торчавший в поваленной сосенке, и быстро зашагал к возу.Домой он привез хворосту да щепы, наколотой со старых пней.— А почему на хлев ничего нет, сынок? — спросила мать, вышедшая помочь ему разгрузить воз.— Не мог, мама, — рука не поднялась. Там же ничего не осталось. Столько вырубили!Она повернулась и с нежностью посмотрела на сына.— И хорошо сделал. Я из-за этого леска так однажды поругалась с Амелькой, что он и сейчас боится встречаться со мной. Посторонние рубят, а ему и дела нет. Что ему колхозное добро? Ему только свое было бы в сохранности… Вон каким забором огородился. Собак целую свору развел…Слова матери неожиданно успокоили Максима; исчез тот неприятный осадок, который остался на душе от поездки в лес.Обедали на сундуке, обитом ржавым железом. Сундук этот с тем, что получше из нажитого, больше двух лет простоял в земле.Мать застелила его чистой вышитой скатертью. Нарезала гору хлеба. На промасленный деревянный кружок поставила сковородку с яичницей. Потом откуда-то из-под кровати вытащила большую бутыль с черничной настойкой.— Да сколько их там у тебя? — удивился Максим. Мать довольно улыбнулась.— Эта больше года тебя дожидалась. Летошняя ещё.Так настоялась, что просто чистый спирт… А ведь сколько я там водки той налила…Он выпил рюмку и с аппетитом принялся закусывать. Мать сидела напротив, подперев щеку ладонью, и не сводила с сына глаз.— Ешь, ешь, сынок. А то худой ты какой-то. — А ты, мама?