Богунович, чуть наклонив голову, прошел каких-то пять шагов по очищенному от снега окопу, упал грудью на бруствер рядом с Пастушенко.— Что будем делать, Петр Петрович?— Я молюсь богу, голубчик.Сергея охватила злость: опытный, мудрый, спокойный человек, немало понюхавший пороху, полковник не придумал в такой момент ничего более действенного, чем молитва. Спросил с иронией, которой никогда раньше не позволял себе по отношению к Пастушенко:— Надеетесь, бог поможет нам?— Нам ничто не поможет, Сергей Валентинович.— Я даю команду открыть огонь, — со злой решимостью сказал Богунович.Он выпрямился в полный рост, глянул в одну сторону, потом в другую и… содрогнулся. Уже далеко от окопа навстречу страшной стене, что, колыхаясь, приближалась, бежала Мира — маленькая фигурка в солдатской шинели — и махала красной косынкой, словно приветствуя чужих солдат.Первая шеренга немцев будто наткнулась на невидимую проволоку, нарушила строй, в стене образовались проломы.Сергей рванулся на бруствер:— Ми-ра!Но Пастушенко схватил его за руку:— Не нужно, дорогой мой. Не вылазьте. Вы не остановите ее. Побежите сами — будет хуже. По ней одной не будут стрелять. Не будут… Ее могут только взять в плен.Тем временем косынка, хотя и отдалялась, казалось, заполыхала большим красным знаменем — Мира, остановившись шагах в пятидесяти от немцев, высоко подняла косынку над головой и махала ею.Из наших окопов не было слышно ее слов, ветер относил их в сторону. Сильно запыхавшись, она успела выкрикнуть всего три слова — обращение, в силу которого так верила:— Геноссе дойче зольдатэн!..С немецкой стороны коротко стрекотнул пулемет, и фигурка в шинели упала как подкошенная в снег.Ветер не погнал ее косынку в немецкую сторону, она плыла вдоль линии фронта — по снежной глади катился маленький красный клубочек, и, должно быть, не одному русскому солдату показалось, что это течет струйка алой крови агитаторши.— Ми-ра!Богунович царапал пальцами бруствер, ноги скользили по обледенелой стене окопа.Но Пастушенко не дал ему вылезти — схватил за плечи, втянул назад в окоп.— Не надо, голубчик! Не надо! Чем вы поможете? Какие звери! По женщине!Вырвавшись, Сергей не полез на бруствер — бросился в блиндаж, крутанул ручку телефонного аппарата связи с батареей.— Назар? Огонь! Назар! Огонь! Кроши их, гадов!Выскочив из блиндажа, услышал, как стучали русские пулеметы, тяжко бухали винтовочные выстрелы.Стремясь отомстить, солдаты готовы были броситься врукопашную. Сдержала их разве что батарея.С шелестом пролетели над окопом гаубичные снаряды. Там, где залегла живая стена, взвихрились султаны снега и земли.Но еще через минуту многоголосо рыкнули немецкие батареи. Снаряды их без пристрелки накрыли окопы.Очнулся Богунович часа через три. С усилием раскрыл глаза. Стоял полумрак. Но это была не ночь — где-то далеко пробивался дневной свет. Сознание возвращалось постепенно. Сначала в голове, распухшей от боли, тяжело, как валун, шевельнулась самая простая мысль: где он, что с ним? На каком он свете? На этом? На том? Пришедшему в сознание человеку всегда хочется выяснить свое место на земле, потому что перво-наперво включается инстинкт самосохранения: только узнав, что с тобой, где ты, можно искать спасение. Боль, именно боль — мертвым не больно! — говорила, что он жив. Но где находится? В окопе? В блиндаже? Мрак, как в блиндаже. Но почему-то сильно пахнет конюшней. Откуда? Почему?