— Товарищи и граждане! Сегодня у нас особенный день… первая свадьба… наша… народная.— Советская, — подсказал Рудковский.— Во — советская! — будто обрадовался Калачик. — Венчаются…Рудковский кашлянул.— А чтоб тебе!.. — смешно сморщился старик. — А как же?— Вступают в брак.— Вот голова! Надо же… Вступают в брак по советскому закону гражданин Богунович Сергей и гражданка… — Калачик первый раз заглянул в бумажу: — Шкляр Мира Наумовна…А на другой день пришло похмелье. Горькое.У Богуновича и в самом деле болела голова. Обанкротился гуляка Назар Бульба-Любецкий, еще раньше вычистивший в окрестных местечках все винные погреба. На такое торжество, как свадьба друга, раздобыл одну-единственную бутылку шампанского — для женщин; мужчины же вынуждены были пить привезенный им вонючий армейский спирт, от которого сильно попахивало керосином.Утром Сергею, когда умывался на кухне, деликатно выговорила пани Альжбета: нехорошо, пан поручик, жениху перепивать.Он почувствовал себя виноватым и попросил у хозяйки прощения. Альжбета сразу подобрела, ибо выше всего на свете ставила учтивость.— Не у меня просите — у жены.Вернувшись в комнату, попросил прощения у Миры. Она счастливо засмеялась:— Что ты, Сережа! Вы с Назаром такие интересные были — как молодые обезьяны.Так же весела была Мира по дороге в штаб: они поехали в том же возке, с тем же солдатом, что вез их вчера на свадьбу.Еще более просветленной вернулась она из казармы второго батальона — барака, где когда-то жили батраки; хорошо поговорила с солдатами.Когда Пастушенко догадливо вышел из комнаты, Мира прижалась к мужу, прошептала:— Сережа, дорогой мой, если б ты знал, как хорошо быть женой: не нужно бояться оскорблений.Богуновича передернуло. Какой же он дурак! Не видел, что два месяца она жила под этим страхом. И очень может быть — оскорбляли. Солдаты есть солдаты. Да и крестьяне с их нравственным максимализмом. Но она молчала. Сергей выругал себя: так долго не мог додуматься до простой вещи — оформить их отношения любым образом, по любому закону — церковному, светскому, советскому.А через какой-нибудь час пришло оно — тяжелое похмелье в виде телеграммы из штаба фронта, в которой говорилось, что демобилизация отменяется, мир в Бресте не подписан.Сначала Богунович испытал состояние шока — был оглушен, подавлен. Казалось, кто-то безжалостный очень зло пошутил над ним, над Мирой, над всеми… Над всем народом. Как можно так шутить?!А когда приехали соседи — Черноземов и Скулонь — с тем же известием, Богунович взорвался:— Я перестаю уважать правительство, которое декретирует мир народу и не подписывает его… Ваш Ленин…— Не смей! — испуганно закричала Мира.Флегматичный латыш Скулонь схватился за кобуру:— Если ты скажешь плёхо о товарищ Ленин, я застрелю тебя.Между ними встал Черноземов, по-отцовски разведя их своими могучими руками, в кожу которых въелись уголь и металл.— Спокойно, товарищи, спокойно… Вот петухи молодые! Ай-яй. Еще заклюют друг друга, чего доброго.С другой стороны выступал миротворцем Пастушенко:— Сергей Валентинович, голубчик, не нужно. Возьмите себя в руки. Нельзя же так…Богунович обессиленно сел, облокотился о стол, сжал руками голову — почувствовал под ладонями удары пульса в висках, удары, несущие острую боль в голову, в грудь.Черноземов сел рядом, положил свои большие руки на стол перед его, Богуновича, глазами. Удивительные руки. Удивительно спокойные. И слова у него особенные. Несмотря на звон в ушах, на острую боль в голове, Богунович сразу услышал их. Черноземов сказал, видимо, Мире: