Антонюк понимал их. Во всяком случае, после разговора с сыном казалось, что он понимает этих ребят значительно лучше, чем их университетских ровесников — Ладиных друзей. И уважения к матросам чувствовал больше. Любви. Отцовской. Подумал, что это не совсем справедливо по отношению к тем, кто бессонными ночами грызет квантовую теорию. Успокоил себя, что сердцу не прикажешь, кого любить больше, кого — меньше. Наконец, все меняется в зависимости от времени, обстоятельств, настроения. Может случиться, через неделю или месяц такое же умиление — видно, старческое уже чувство — появится перед кем-нибудь другим. Перед Ладой — наверняка. Лада — частица его любви постоянная.Во всяком случае, чувство, что он догадывается, о чем думают эти парни, помогло ему, говоря лекторским языком, «наладить контакт с аудиторией».В глазах он вплел разное, пока рассказывал о партизанской войне в общих чертах. Значит, не очень задевало то, что происходило тогда. Когда же заговорил об этом конкретном эпизоде, во всех глазах загорелось одно, даже очки стали поблескивать совсем по-иному. Во всех… кроме… Кроме глаз сына. У Василя все еще таилась — не во взгляде, в складках губ — ироническая ухмылка. Очень знакомая ухмылочка — его, Антонюка; он такой вот усмешкой многих «вышибал из седла».Не так давно один высокий гость Беловежи, ныне такой же пенсионер, как и он, Антонюк, после охоты, во время обеда, вдруг раскричался: «Мне очень не нравится ваша усмешка! — И показал пальцем: — Ваша! Ваша!! Кто вы такой?» — хотя хорошо знал, кто он такой, — вместе охотились. С того дня началась подготовка к торжественным проводам Антонюка на пенсию. А может быть, проводы того гостя готовились еще раньше?..

   Иван Васильевич без раздражения, с любовью мысленно просил сына: «Не надо, Вася… Не надо иронии. Вчера на берегу у обелиска ты был совсем другой. Да, я напросился на выступление. Напросился, уверенный, что это нужно тебе и твоим товарищам. Ты сам подсказал мне, в нашем разговоре у памятника». Ирония Василя, усмешечка эта мигом исчезла, когда он сказал про Виту. Сын застыл, напрягся, вытянул голову вперед, как бы желая приблизиться, чтоб не пропустить не то, что слова, ни единого движения отца. Это почти испугало Ивана Васильевича. «Что он знает? Ничего он не знает. Или, может быть, до него что-то дошло? Когда они с Ладой были маленькие, у матери изредка прорывалась женская обида». Такой неожиданный интерес сына немножко сбил с толку.— Много людей для защиты лагеря послать мы не могли. Во-первых, нельзя обескровить отряд. А вдруг нам все-таки придется вести бой, прорываться из окружения? Нужна сила. Во-вторых, не каждый партизан с ходу, ночью, уверенно, без риска, решится переплыть Днепр. Не хватало еще — потопить людей. Таких смельчаков набралось тогда сразу человек десять. Казюры, Володя и Петя, были при мне. И я сам послал их. Должно быть, я подумал, что они будут в большей безопасности, чем здесь, с нами. Очень возможно, что нам придется прорываться с боями и Петя полезет под пули, как уже лез не раз. Там же еще неизвестно — нападут на лагерь или нет. Может, тревоги мои напрасны. Если и нападут, группе не ставилась задача защищать лагерь. Прежде всего: вывести из-под удара раненых, женщин. Попытаться, конечно, задержать карателей до прихода отряда. Если же видно будет, что это невозможно, взорвать склад, мастерскую, сжечь землянки. Я нарочно посылал командиром группы человека рассудительного, осторожного — бывшего военного, инженера Будыку. Правда, он боялся воды. Но его успокоили: ничего, мол, товарищ начштаба, с нами не потонете, если вы не топор и хоть немножко умеете держаться — вытянем.