— На твое… наше счастье, не наткнулась ни на кого из тех, кто знает все… Но что Шуганович — Василь, об этом ей сказали. Почему ж она Виталия Ивановна?— Иван! Я не могу больше лгать! Не могу! Не надо! Зачем?Он ответил громко и почти сердито:— А разве не я был ей отцом с самого рождения? Не я три года носил ее на руках? Разве не я думал о ней? Да, думал… так же, как и о своих детях. Она жила в моем сердце… Кто еще о ней думал, кроме тебя?— А он? Иван! А что, если он жив?— Его нет.— Нет?Иван Васильевич шагнул и сжал ее руку, крепко сжал руку у локтя, до боли. Другой рукой заботливо поправил платок, прикрыл грудь, чтобы не простудилась. Она попыталась вырвать руку. Он не отпустил.— Давно нет. Это единственное, что я от тебя утаил.— Ты?!— Нет. Не я. Трибунал. После войны уже. В сорок девятом. Тогда он бежал на Украину. Но не затем, чтоб там трудиться. Вступил в бандеровскую банду. На его руках много крови. Разбитые, они попрятались, те, кто уцелел. Свояцкого нашли где-то в Азербайджане. Меня вызывали для опознания. И потом — свидетелем на суд. Во время очной ставки он имел возможность спросить о вас, если б был человеком. Не спросил. Вы не существовали для него. Они там все озверели. Родную мать ненавидели.Ее начала бить лихорадка. Вся задрожала. У Ивана Васильевича даже шевельнулось недоброе чувство. Так остро переживать смерть этого подлеца?— Тебе холодно. Иди в класс.— Б-боже мой! Столько времени я ж-жила в с-страхе, что он… н-найдет нас, в-вернется. Я могла бы и-иначе жить. Совсем иначе! — Она бросила эти слова как упрек: зачем Антошок молчал?Теперь он понял всю трагедию этих более чем двадцати лет ее жизни. Бесстрашно бросила дом, мужа, который предал все, что было ей дорого, и ушла в лес, в метель, в неизвестность. А потом… потом, когда пришла победа и радость, она жила в страхе — может вернуться он, сказать Виталии, кто ее отец… Была за ним вина, но он понес наказание, муки… Дочка может простить. А она не могла. Она чувствовала, что не сможет простить. Никогда. Какое бы тот наказание ни понес. Каким бы измученным ни вернулся. Как бы ни просил.

   А он не подумал об этом раньше! Выходит, плохо он все-таки знал эту маленькую, как будто беспомощную женщину, которую когда-то полюбил. Нет, она не слабая. Она такая же, какой была и тогда, в лесу, — тихая, незаметная, преданная — тому, кого полюбила, но мужественная. Однако другие времена — другая мера мужества.— Прости. Я думал — так лучше.— Б-боже мой! Столько лет!— Успокойся. Ты вся дрожишь. Иди в класс, — Иван Васильевич повел ее к школе, не выпуская руки.На крыльце Надя сказала:— Я не смогу вести урок.— Скажи, что к тебе приехал гость. Дай им заданье. Попроси сидеть тихо. Ты же сама предлагала мне.Она постояла, подумала. Потом сказала:— Я боюсь заходить в класс. Боюсь — расплачусь. — На немой вопрос — почему? Из-за чего? — криво улыбнулась: — Бывает, что хочется поплакать.— Погоди, я сам скажу.— Нехорошо, Иван.— Все хорошо. Я все еще партизан.Он решительно вошел в класс. Школьники бросились от окон, от дверей за парты. Недружно встали, еще менее дружно ответили на приветствие — рассыпали горох. Крепко их удивило такое неожиданное вторжение в класс незнакомого дядьки. Иван Васильевич обратился к ним, как к взрослым:— Товарищи! Мы с Надеждой Петровной вместе воевали. Я командовал бригадой, она была партизанкой, санитаркой нашей и хозяйкой. Мы не виделись много лет. А гостя надо принять. Разве не так?