— Так! — ответили хором, дружнее, чем поздоровались.— Надежда Петровна просит вас позаниматься самостоятельно. Идет?— Идет!— Не так громко, а то мы подымем на ноги всю школу.— А тут только три класса.— Все равно. Вы обещаете вести себя так, чтоб на вас не было никаких нареканий?— Не будет!— Расскажите нам, как вы партизанили, — голос с задней парты, где сидели мальчики.— Я могу рассказать, но, конечно, не сейчас.— Так вы же ненадолго,— Я постараюсь найти время… С помощью Надежды Петровны. Так можно считать, что мы договорились?— Договорились!Иван Васильевич хотел было идти, но его остановил девичий голос:— Пальто Надежды Петровны. Пальто висело на спинке стула.Он взял пальто, повернулся и… увидел Надю: она стояла у двери, спокойная, уверенная, улыбкой укоряя его, как ребенка:— Иван Васильевич действует по-партизански. Ребята засмеялись. И тут же стали уговаривать ее:— Идите. Надежда Петровна. Мы сами…Она дала задание — что прочитать здесь, в классе, и на дом. Иван Васильевич помог учительнице надеть пальто. На это обычное проявление вежливости сельские школьники смотрели с любопытством: девочки — с явным восхищением (нам бы такое внимание!), хлопцы — с ироническими усмешками.Когда вышли в коридор, Иван Васильевич спросил:— Тебе расхотелось плакать?— Мне расхотелось плакать.И смолкла. Впервые он испытывал неловкость от ее молчания. Оно отчуждало ее, отдаляло. Надя никогда не была разговорчива. И раньше, даже тогда, в молодости, она могла подолгу молчать. Но тогда оно было иным, ее молчание. Самое странное, что и сам он вдруг почувствовал себя юношей, который боится, не умеет при женщине вымолвить двух слов. Казалось, что ни скажет, будет невпопад. Заметил:— Надо учить детей обхождению.— А чего они не умеют?— Хотя бы не удивляться, что мужчина помогает женщине надеть пальто.— Разве это главное?Иван Васильевич почувствовал себя неловко. В самом деле, нашел проблему! «Кажется, глупеешь, товарищ Антонюк. Придираешься к внешним мелочам». Хотелось хоть чем-нибудь расшевелить ее, вывести из задумчивости, заставить говорить. Спросил несмело:— Надя, я сделал тебе больно?Она остановилась посреди улицы, повернулась к нему, смотрела в лицо открыто, душевно, хорошо, но без той влюбленности, которую он всегда видел в ее глазах раньше.— Иван! Ты приносишь мне радость. Всегда. И теперь… Но радости бывают разные. И не каждая нужна… Не каждая. Иван…— Я понимаю, — теперь он действительно все понял, потому что снова, в один миг, охватил все события в их взаимосвязи, будто собрал в единый фокус. А то как бы провалы были: думал об одном и забывал о другом. Думал, например, о том, как она приняла известие о смерти Свояцкого, и не связывал это со своим признанием Вите, с еще одной ложью, пускай и во благо, которую ей, матери, придется пли принять, узаконить, или отбросить.

   Вдруг захотелось, чтоб Надя не приняла этой лжи — его отцовства. «Радости разные… — не каждая нужна». Всю жизнь он говорил людям суровую правду, боролся за правду. И вдруг должен лгать. Пускай бы девушка послала такого отца к черту. Было бы проще. Однако не послала, не возмутилась. Приняла почти спокойно. Простила матери ее обман. Надя молчала. Встречные женщины здоровались с учительницей и с любопытством разглядывали ее гостя. Может быть, некоторые постарше помнили его по прежним редким посещениям. Хотя когда это было! Не очень-то он показывался на люди. Выходит, Надя тоже готова принять его ложь. Принимает. На крыльце своего дома остановилась, тяжело вздохнула.