— Как там твой бедняга, отошел немного?— Гуляет уже. В город ходит. К людям рвется. Работу хочет искать. А я ему говорю: «Зачем тебе работать на немцев? Помогай мне».Костя хмыкнул:— Открой торговую фирму «Ольга Ленович и К°»...— Костя, получишь по губам, — осек парня отец.Ольга не обиделась.— А что ты думаешь? И открою. Хочешь, в компаньоны возьму?— Капиталов не имею.— Зазывалой будешь. Крикуном.— Ну что, съел, сын? — засмеялся Петр Илларионович.А матери это не понравилось, — шутить шути, но знай меру, — потому отплатила ей:— Не боишься, что Адась, когда вернется, приревнует? Люди могут наговорить, чего и не было.— А все было, тетечка. — И сама удивилась такому неожиданному признанию, но была довольна собой, своей решимостью, даже порадовалась, что Боровские сконфузились, добавила: — И будет.Лена даже застыла с картами в руках, без того огромные глаза на худом лице сделались с яблоко.А Мария Павловна смотрела с удивлением и укором: как можно такое говорить?«Что, съела?» — подумала Ольга о ней словами старого Боровского.— Ой, Олечка! — подмигнула Боровская, показывая на ребят: не нужно при них.Но даже Костя, занятый игрой, не понял, что к чему.— А я уже ничего не боюсь!Боровский посмотрел на Ольгу серьезно, в его глазах не было ни насмешки, ни укора — только интерес.— Правда, такой смелой стала?— А что мне!— Смелость, Ольга, должна быть разумной.— А кто знает, где она разумная, а где дурная, Разве о ней думаешь заранее? Она, как и страх, приходит, когда не думаешь, не ждешь. Заказать же ее нельзя, смелость. Никто ее не шьет, никто не продает.— А ты все хочешь купить? — не выдержал Костя.— На. Побей Черчилля. Ага, не можешь? Почему? Союзник! Антона провожаем... знаешь куда? То-то! Андрей! Заходи с левого фланга! Так, молодчина! Враг окружен. Ура! Последний, решающий удар. Хэндэ хох! Съели! Лезьте под стол все трое.Костя по-детски радовался победе.А Ольга поговорила о смелости, о страхе, и он тут же появился, страх, ударил в сердце: она играет в карты, веселится, а там, дома... что там? Не к добру такой смех, такое веселье. Подхватилась:— Побегу. А то еще на патруль наскочу. Света не засыпала. Оставила Сашу качать... Нашла себе няньку! — Усмехнулась подчеркнуто откровенно.Лена набросила на плечи клетчатый платок-плед и вышла ее проводить. На улице, убедившись, что вокруг ни души, спросила:— Ты что-то хотела сказать, Ольга? По глазам твоим вижу.— Я? Все, что хотела, сказала.— И спросить ничего не хочешь? — уже совсем таинственно зашептала Лена.— А что?— Есть такая новость!— У тебя? — усомнилась Ольга.— Гитлеру дали по морде.— Кто?— Наши. Под Москвой. Гонят его, гада, назад.Ольга засмеялась громко, на всю улицу. Лену даже испугал ее смех: очень радостная новость, но чтобы так смеяться, услышав ее... никто так не выражал свою радость.— Патруль накличешь.— А я подумала— и вправду кто-то хлестнул его по гадким усикам, — закрыв рот платком, смеялась Ольга, сама понимая, что это нервный смех, разрядка душевного напряжения. Вдруг все, что случилось за день, связалось в один узел: немецкие громкоговорители на рынке, Олесев выстрел, необычное для такого времени веселье Боровских. Теперь поняла, почему они такие веселые!— Глупая, это в тысячу раз важнее. Армию его погнали, — шептала Лена. — Завтра принесу сообщение Совинформбюро, ребята приняли твоим приемником.Ольга обняла Лену, впервые с начала войны, как лучшую подругу, от умиления и нежности хотелось заплакать, спазмы стиснули горло. И захотелось с такой же искренностью все рассказать Лене. Но сдержалась. Поцеловала Лену трижды, горячо, от души, потом шутливо оттолкнула и побежала с проворством подростка. Бежала, как сумасшедшая, пугая людей за закрытыми окнами грохотом сапожек по утоптанному снегу по обледенелому дощатому тротуару. Бежала со страхом — не случилось ли чего дома? — и с радостью, что несет ему, Олесю, любимому безумцу, такую радость. Хотелось верить, что удачи, как и несчастья, ходят рядом.