— А я выгнала его.— За что?— А какой с него толк? Разве это мужчина? Только другим мешает. За мной, знаешь, кто ухаживает? Офицер.Вот тогда Лена и выпустила в нее такую очередь, такие словечки, каких она ни от кого раньше не слышала. А она, Ольга, еще больше дразнила, такой выставляла себя, что побелевшая от гнева Лена бросила ей страшные проклятия и угрозу: придут наши — ее повесят вместе с другими предателями. После ухода Лены даже самой стало страшно: чего это она, глупая, нагородила! Расскажет Лена — стыдно будет людям в глаза смотреть. Да и грех это перед богом и собственным ребенком — так обесславить себя.Но, наверное, Лена все же не рассказала, потому что скоро пришла старая Боровская и попросила Ольгу взять в очередной поход по деревням ее Костика. «Собрала что получше, пусть выменяет на какой-нибудь харч, а то совсем семья голодает». Ольга охотно согласилась: все-таки мужчина рядом, защитник. С бабами она не любила ходить, одной же бывало страшновато. Но Костик, поганец, всю дорогу задирался, до самого Слуцка, колючий был, как шило, слова ему не скажи, издевался над ее коммерцией, ругал по матушке каждого встречного немца. Попросились в немецкую машину — взял их шофер, она, Ольга, в конце поездки благодарит, рассчитывается марками, а он, Костик, во весь голос:— Пулю бы тебе в лоб, гитлеровский пес! Ишь морду отъел на наших харчах, падла фашистская.Ольга чуть в обморок не упала от страха. Хорошо, что немец — ни слова по-белорусски. Кивает на Костиковы слова, соглашается:— Я. я...Не выдержала она, влепила Косте леща.— Борец, мать твою!.. Дурак, мякиной набитый!Потом Костя больше суток рта не раскрывал, будто онемел. Ольге даже страшно стало: вдруг этот очумелый отмочит что-нибудь такое, что потом не расхлебаешь. И выменивать ничего не выменивал, все пришлось делать ей, только котомки с просом и ячменем носил.На обратном пути ночевали в Валерьянах. Костя с хозяйским сыном немного старше его сходил на вечерку. В деревне нет комендантского часа и той напряженности, которая тут, в городе, принуждает бояться соседа, хотя и прожил с ним рядом всю жизнь.На другой день дорогой Костик заговорил, но уже совсем иначе, будто за ночь парня подменили, — серьезно, уважительно, даже обратился необычно, без прежнего панибратства:— Тетя Оля, машину не останавливай, я не полезу. Я, конечно, помогу тебе поднести ближе к Минску наши узлы, а там уж, пожалуйста, ты как-нибудь сама. Я в город не пойду.Ольга ахнула. Вот связалась на свою голову! Еще такой беды не хватало!— А куда же ты пойдешь? Костя ответил не сразу:— В партизаны пойду.— Где ты их найдешь, дурень?— Найду!Такая уверенность в ответе, во взгляде, что она на какое-то мгновение растерялась: что делать, как вести себя?Попыталась просить:— Костичек, миленький, что же это ты делаешь со мной? Меня же твоя мать съест, что не уберегла тебя. И сама умрет от горя.Помрачнел, помолчал, только простуженным носом сопел.— Не умрет. Не у нее одной дети воюют.Машину Ольга не остановила — боялась, что не возьмут да еще поведением своим подозрительность у немцев вызовет; среди немцев разные бывают, попадаются будто и люди, но чаще — хуже зверей.Надеялась, что передумает Костик. Целый день шли по скользкой зимней дороге с тяжелыми узлами. На уговоры ее Костик не отвечал, снова угрюмо молчал. А когда спросил, сколько верст осталось до Минска, Ольга поняла, что решение его твердое.