— Ваня! Кто тебя расстреляет? Весь же расчет видел, что это несчастный случай. Сержант видел. Весь расчет!... И девчата — за тебя.— А лейтенант кричал...— Лейтенант — дурак! — Не мог я удержаться, чтобы не дать Унярхе заслуженного определения.У парня покатились слезы. Он стеснялся их, утирал рукавом здоровой руки. Кажется, пытался даже усмехнуться — в знак благодарности, наверное. Наконец прошептал:— Товарищ младший лейтенант. Передайте всем: я их никогда не забуду. Никогда.— Поправляйся, Ваня. Выздоравливай. И ни о чем не думай.Поднявшись, я увидел врача у входа в палатку. Я подошел: она платочком вытирала глаза. Строго мне приказала:— Не смотрите. Я — сентиментальная баба.А когда мы отошли от палатки, вдруг сказала:— Вы ничего не заметили. Ничего. А я... я поняла сразу, что он подготовился к скорой смерти. Я немало видела больных, готовивших себя... Но тут другое. Готовится ребенок... к такой смерти. Он ни разу не застонал, когда я ампутировала ему раздробленные пальцы. И потом. Ни разу. Он был там... За гранью... Неужели все это мы когда-нибудь забудем?А когда я распрощался и пошел, Пахрицина догнала меня, спросила:— Зубров не явится? Я понял ее тревогу.— Я скажу Колбенко, Кузаеву...Вчера Ваню отослали в Беломорск, во фронтовой госпиталь.И вот снова доктор удивила меня — словами о звезде и... крестах. Конечно, она имела в виду кресты на крыльях «юнкерсов», «мессершмиттов». Но как сказала!Мне вдруг захотелось поблагодарить ее. За что? За Ваню? За деликатное молчание насчет Лиды? И за слова, за потаенный смысл их — как в стихах. Но слов благодарности я не находил. Хотелось положить свою руку на ее, лежащую на поручне совсем рядом с моей, легонько пожать ее или погладить. Но поймет ли она? О мальчишеском ухаживании, конечно, не подумает. Но хуже всего, если заподозрит мою жалость — за оспу. Такая жалость оскорбительна, хотя офицеры нередко высказывали ее в разговорах между собой. У меня раньше подобного чувства не возникало. А тут вместе с благодарностью появилась и она, жалость.Да, хочется сказать что-то особенное. Что? И вдруг решил: самое лучшее — честно признаться, она поймет. Я поверил, что Пахрицина не пошутит насчет нашей с Лидой дружбы. После слов о звезде и крестах — разве можно? Тут она примет серьезно. Но какое-то мгновение колебался: раскрывать ли имя?— Девушка... — я натянул глубже шинель, давая понять, о ком хочу сказать.Но Любовь Сергеевна прервала.— Не нужно, Шиянок. Лучше думать, что у тебя есть своя тайна. Лучше думать так.Это не похоже на слова Колбенко. Странно: доктор за тайну!И вдруг своеобразно раскрыла свои чувства, наверное, слышала Лидины слова:— При погрузке все боялись мин, однако все так крепко спят. Сон сильнее страха.— Люди измучены.— А я ничего не боюсь, но мне не спится. Однако пойду, попытаюсь уснуть. А вы намерены любоваться звездой? Скоро она погаснет. Смотрите, как разгорается небо. Наступит день, взойдет солнце. Такое ласковое. А его заслоняют кресты... Вы видели мины? На них тоже кресты?Холодновато стало от второго напоминания про кресты. Невеселое настроение у доктора. Стало жаль ее, но уже совсем по другой причине — из-за ее, по всему видно, душевных мук. Их причина, конечно, всенародная трагедия, что продолжается четвертый год. Но теперь уже скоро. Скоро! Вон как стремительно наступаем! Их много, крестов. Как их много по всей нашей земле! Однако в такую ночь не о них думается. Не о них. О жизни.