Удивляя меня дальше, Колбенко предложил:— Поищем носовые платки. И на портянки... На подворотнички. Надоело просить Кума.Только что кричал девчатам «Тряпичницы!». Теперь, выходит, сам займу их место? Ничего себе воспитатели!— Не нужно, Константин Афанасьевич.Парторг на удивление легко согласился:— Не нужно так не нужно. — Но, выходя из дома, все же упрекнул: — Идеалист ты, Павлик. С тобой будешь ходить в рваных кальсонах и в освобожденном Берлине.Некоторое время Колбенко молчал. Но по веселому свисту, по загадочной улыбке нетрудно было понять, что парторг в хорошем настроении. Отчего? Вот этого я не мог сообразить. Знал, настроение его меняется, как мурманская погода. Правда, я научился разгадывать причины перемен: внешне грубоватый, человек этот был как тончайший музыкальный инструмент: только тронь — и зазвенит то на один, то на другой лад. Что его сейчас развеселило? Почему он так равнодушен к нарушению девчатами приказа? Удивляешь ты меня сегодня, батько! Я действительно любил Константина Афанасьевича как отца, да и он, старше всего на четырнадцать лет, нередко обращался ко мне просто и ласково: «Сынок».Бумаг я больше не замечал и не поднял бы ни листка, будь он хоть золотой. Туго набитая планшетка оттягивала плечо. Все познается в сравнении. И я думал о том, как ведут себя наши, стремительно наступая в Белоруссии, на Украине и здесь, в Карелии. Трофеи есть трофеи, это понятно. Но какие права на трофеи у людей, подобных Колбенко и мне?Парторг точно угадал мои мысли. Ладонью стер с лица веселость, серьезно сказал:— Напрасно мы не дали девчатам забрать барахло.— Финские обноски? Колбенко грустно вздохнул:— Тяжело нам будет с такими, как ты. После войны.— Почему это тяжело?— Ты видел, какие у них сорочки, у девчат наших?— Я под гимнастерки не заглядываю.— Напрасно.Парторг снова развеселился. Хмыкал, посвистывал. И вдруг бухнул:— Любишь ты ее. — Кого?— Асташку.— Товарищ старший лейтенант!— Мне Данилов давно говорил.— Болтун цыганский ваш Данилов.Колбенко приостановился, повернулся ко мне, сказал тихо, ласково:— И люби, Павлик. Люби, сынок. Женись. Плюнь на все наше ханжество. Выдумали себе политработу: остерегать людей от любви. Заглядываем под чехлы, не целуются ли там наши подчиненные. Смешно. В тайну двоих даже попы не вмешивались. Мы, может, десять миллионов, если не больше, потеряли. Не скоро подсчитаем. Стоит же глянуть и в завтрашний день. Политики!Я стоял ошеломленный посреди улицы, усыпанной бумагами. Широко открытыми глазами смотрел на своего наставника. Нередко он удивлял не одного меня неожиданностью своих высказываний, оценками фактов, людей. Но чтобы так!Какое жаркое карельское солнце! Прогрело до седьмого пота. Распухла шея. Жмет воротничок. Я попытался расстегнуть его, но пальцы скользили по мокрой пуговке.Глаза Колбенко искрились радостным смехом, таким же, как лучи этого чрезмерно ласкового, слишком уж мирного солнца. Видимо, он не желал слушать мои возражения, какую-нибудь официозную чушь — с инструкций — в ответ на свою чистую правду. Сказал:— Увидел я твой страх. Не тот... Не за себя. За нее. Не стыдись, сынок, такого страха.Нет, этого человека опровергнуть невозможно!

  Иллюзии насчет нашего движения в эшелоне на Петрозаводск, якобы вдогонку наступающим частям, развеялись сразу же после сообщения командира дивизиона о мостах. Да и были они, иллюзии, разве что у таких фантазеров, как я или Татьяна Демушкина, мечтавшая пострелять по танкам.