— Вот люди! Гражданские, а как воюют! — высказал свое восхищение Тужников.У каждого из нас было не меньшее уважение к мужеству речников. В моем представлении они стали похожими на рулевого нашей баржи, хотя видел я и на одном и на другом буксире матросов — парнишек лет по шестнадцать-семнадцать.Провели военный совет. Первым высказал общее пожелание Тужников: тянуть две баржи, пусть тихо, но дивизион будет приближаться к цели. Но железнодорожник Кузаев лучше знал тягловые возможности парохода.— Кто потянет? Мы с тобой?Запросили капитана буксира. Нет, две баржи не потянем, запарим машину.Значит, бросать людей, технику, полдивизиона посреди озера, по существу, беспомощными перед возможным налетом? Но разве у нас не те же две пушки МЗА и четыре счетверенных пулемета? А на буксирах — по три винтовки, по одному ручному пулемету, гражданские матросы, и они плавают всю войну, плавали, когда немцы, финны были рядом.Но учителю Муравьеву, суходолу, хотелось, чтобы «дочки и сынки» (и через год службы старший лейтенант обращался вот так к подчиненным, молодые офицеры посмеивались над «папашей») были ближе к земле. Муравьев думал о налете. Он решительно предложил: отвести баржу до ближайшего острова.— А буксир? — сразу возразил Шаховский, — Команда не оставит буксир, пока он держится на плаву. Я знаю этих людей!— Поднимется ветер и понесет баржу на скалу. А она начинена снарядами, как бочка порохом, — не сдавался Муравьев.— А якоря для чего?— А глубина?.. Достанут якоря до дна? По-новому раскрывался молчаливый исполнитель Муравьев своей неожиданной настойчивостью.Ответ капитана буксира: на якоря можно стать. Кузаев задумался, оглядывая офицеров штаба.Капитан Шаховский! Командуешь баржей-два!— Слушаюсь, товарищ майор!Военный совет окончен. Но к командиру шагнула Пахрицина и, обычно официальная, «уставная», тут совсем не по-военному, как непослушная школьница, сказала:— И я... — и заметно побледнела.Тужников, хорошо понимая причину, иронически скривился.— А вам чего?.. Санчасть на кого оставите? — спросил замполит.— На буксире — раненые.— И вы! — неожиданно согласился Кузаев, подтвердив повод: — На буксире — раненые.Тогда и я ступил к командиру:— Позвольте и мне, товарищ майор.Колбенко недовольно крякнул — с ним не посоветовался.— Давай и ты, комсорг! Даю тебе комиссара, Шаховский.Перед посадкой в лодку я бросился на корму, где между ящиками со штабным имуществом лежал мой вещевой мешок. Взять его. Но какое-то чуть ли не суеверное чувство остановило. Нет, брать мешок не нужно! Получится, что я собрался надолго. К своим же иду. Третья батарея, тыловые службы... Что взять? Бумаги. Немного бумаги, подобранной в Медвежьегорске. Карандаш в кармане. И книгу. Какую? Их две: «Тихий Дон» и стихи Павлюка Труса, с которыми я не расстаюсь уж лет семь, с первого курса педтехникума.— Павлик! Зачем ты? Зачем?Передо мной стояла Лида. Такая же бледная, как Пахрицина. В глазах — страх, тревога, тоска.— Что «зачем»? — не сразу сообразил я.— Плывешь туда.— Ты что!.. Приказ командира!— Нет. Я слышала. Ты сам попросился...— Лида! Что с тобой?— Боюсь я.Странно, неожиданное признание не тронуло меня тогда, а почти разозлило. Телячьи нежности! А еще комсорг! Она боится... Чего? Моего перехода на вторую баржу, где добрая половина дивизиона?— Ты что, забыла, что мы на войне?— Не забыла.