— Успокойся. Не могли же они всех... Мои ведь тоже недалеко от вас. Только что по эту сторону Днепра... живые ведь! Дважды били шомполами отца, но не расстреляли.— Ты счастливый, Павлик. Ты счастливый.Хлопнула дверь. Мы притихли. Лида выглядела немного сконфуженной. А я слушал знакомые шаги Колбенко с лукавым озорством: интересно, что скажет Константин Афанасьевич на брошенные мною бумаги и на побег к девушке? Неужели смолчит? Вряд ли, не в его характере.Загремел его голос, неожиданно строгий:— Младший лейтенант Шиянок!Какую шутку он подготовил, начав так строго?Бросил Лиде походя, как бы заранее оправдывая себя:— Работай.Двери за собой закрыл плотно, чтобы Лида не услышала его соленых острот. Но Колбенко глянул на меня без смешинок в глазах:— Ты что это теряешь голову? Я не понимал.— Все документы оставил на столе. А если бы не я сюда... кто-то другой пришел? Зубров только что мимо проходил.— Зубров свой человек. Колбенко покивал головой.— Лопух ты, парень! Не доходит до тебя моя наука. Разжевывать нужно... Свой! Я когда-то такому своему, куда более своему... доверился... Короче: не лови ворон, мой младший брат. Ясно?— Не совсем.— Клюнет тебя жареный петух в копчик — тогда поймешь. Но не жди его. Вари котелком, Павел. Вари.— Варю.- Часто, мне кажется, переполнен он у тебя, котелок, и варево из него без пользы выплескивается... А иногда, прости, мелькает у меня тревожная мысль: не пустоват ли он у тебя?.. С доброй кашей, но неполон.— А вам чего тревожиться?Колбенко нередко шутил грубовато, бывало, хорошенько пробирал за промашки, за идеализм, как он называл некоторые мои поступки, но ум мой всегда ценил. Поэтому слова про пустоватый котелок обидели.В других обстоятельствах я, может, и внимания на них не обратил бы. Но тут... после лирического настроения, после признания девушке — не словами, желанием поцеловать, которое чутко она уловила... вдруг такая проборка. Из-за чего? Из-за комсомольских протоколов? Тоже мне секреты! Неприятно было думать, что слова Колбенко могла услышать Лида. Наверное, услышала.Но и «дядя Костя» как сейсмограф!— Обиделся? Ну и дурак! А тревожусь я потому, что люблю тебя, — И тут же засмеялся, показывая зеленый умывальник. — Вот полюбуйся! Где, ты думаешь, раздобыл? Снял около дома Кузаева. Прибили, подхалимы, на березе. Ничего, командиру найдут другой, в доме же небось тоже повесили. А нам с тобой барахольщики не дадут: нет в раскладе вещевого обеспечения. Такие предметы добывай кто как умеет. Смекалка и ловкость рук!В другое время и я посмеялся бы: давно удивляла и забавляла неожиданная черта этого человека — какое-то студенческое озорство, странно соединенное с серьезностью, а иногда и мрачностью. А тут его выходка показалась до обидного глупой: парторг снял умывальник у командира! Не дай боже, кто увидел! Будут зубоскалить. Да и Кузаев может разозлиться. А Тужников наверняка сделает «политику».Снова Колбенко будто прочитал мои мысли:— Не бойся. Я сам не снимал. Бойца попросил, старого Третьяка. «Принеси, — говорю, — брат, вон тот умывальник, он там ни к чему, а мне негде руки помыть». — «Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!»Я не выдержал, улыбнулся.— Закрывай свой сейф. Будем налаживать быт. Заслужили человеческую жизнь. Наползались в норах.Конечно, до Лиды доносился наш разговор, не мог ее не взволновать строгий окрик Колбенко. Потом она услышала другой голос, веселый, шутливый. И тогда вышла к нам, тоже веселая, босая, с закатанными рукавами. Обратилась не по уставу — не в форме же, — по-женски и по-белорусски: