— Спасибо вам. Не стойте так. Холодно.— А лихо нас не возьмет, паночек. Баба — что собака.— Не нужно мне говорить «паночек». Какой я пан?Женщина тепло улыбнулась.— Меня Галька в бок толкала, что так теперь не говорят. Дети учат. Так привычка же, товарищ…Чтобы закрепить это «товарищ» в ее сознании, Богунович протянул ей на прощание руку. Перед тем как подать ему свою, солдатка вытерла ее о фартук.О коммуне он подумал в самом начале, еще там, в доме начальника станции, у Мириной кровати. Но ему уже трижды пришлось обращаться к Рудковскому, когда совсем пустел полковой склад: ни хлеба, ни картошки, ни капусты. В том, что полк остался боевой единицей, хотя всего с третью штатного состава, была, считал командир, не его заслуга и даже не полкового комитета, а матроса Рудковского, старого веселого крестьянина Калачика и, возможно, таких вот солдаток, как эта Григорьиха, которые от своих детей отрывают, чтобы накормить солдат.Поэтому попросить у Рудковского молока он не мог. А вдруг не поймет матрос и высмеет. Дети голодают, а он хочет любовницу молоком поить.Перед новым, на четыре окна, под жестью домом Шкеля постоял, но зайти не отважился. Как объясняться с богатым хозяином? К такому лучше послать казака, который мог бы сказать; продайте меду для командира полка. Перед кулаками действительно не нужно ронять достоинство, чтобы не злорадствовали: вот до чего довела вас революция! Революцию он никому не позволит оплевывать, как бы плохо ни было не только ему лично, но и Мире, матери, отцу, сестре, солдатам. Не сказать, конечно, что он сам совершал ее, революцию, но принял разумом, сердцем, поверил в большевистские принципы свободы, равенства, братства. Февральская революция ненадолго побратала его с солдатами. А потом его снова принудили гнать их в атаку, на немецкие пулеметы, и ему было стыдно перед ними, гадко на душе; чтобы хоть как-то оправдаться, он сам впереди всех лез на эти пулеметы, искал смерти. Смерть пощадила его. Теперь ему, как никогда, хочется жить, даже страшно делается от жажды жизни. Хочется любить, окончить университет, учить детей, растить своих.Богунович решил зайти еще в одну середняцкую избу, во дворе которой прогуливались корова и телка.Тут ему повезло. Из избы вышла Стася. Увидела его — и глаза ее загорелись, как у кошки, заметившей мышь и решившей позабавляться с ней. Весело засмеялась:— День добрый, товарищ командир. Что это вас в такой мороз погнало гулять? Чего вы ищете? Хату для постоя солдат?— Молоко ищу.— Что? — удивилась Стася, даже исчез в глазах игривый блеск. — Молоко? Какое молоко?— Коровье. — Ему почему-то захотелось сказать всю правду. — Тяжело заболела моя жена…— Жена? У вас есть жена?— Есть.— Эта та маленькая… агитаторша?— Та самая.— Где же вы повенчались? В какой церкви?— Разве, чтобы соединиться двум людям, нужны обязательно поп и кадило? Мало для этого любви?Теперь она смотрела на него совсем серьезно и уже с каким-то другим удивлением.— А мне говорили, что вы не большевик. Это же большевики в бога не верят.— А вы верите?Стася грустно засмеялась и сказала о другом — о своем, женском:— Я верила, что соблазню вас. Вы мне нравились, — призналась, смутилась: — Ох, что это вы делаете со мной?— Ничего я с вами не делаю. Я был бы вам благодарен, если бы вы помогли мне купить молока.— Вам не стыдно ходить по хатам?Сергей на миг задумался: что ей ответить?