«Ничего себе встречает гостя», — подумал Богунович без обиды. Однако вид и настроение хозяина насторожили.— Алис! Тевтон! Взять!Из сосняка вылезло претолстое существо в длинной-предлинной немецкой шинели, в каске, на которую была надета кольчуга, закрывавшая лицо и шею.Через занесенную снегом изгородь перескочил второй волкодав и бросился на человека.Рекс лег на снег, напрягся, нацелился, нетерпеливо заскулил. Но Бульба сдержал его.— Рекс! На место!Тем временем Алис набросилась на человека в шинели. Сцепились. Покатились по снегу. Было видно, как Алис рвала шинель, летели в снег ошметки.Богуновичу стало жутко от этой нелепой игры.— Кто это? — показал он на куклу в немецкой шинели.— Мой разведчик — башкир Мустай.— Ты и этого спустишь? — кивнул на Рекса.— Спущу. Но позже.— Порвут они человека.— Сергей! Я думал, ты умнее. Ты что, ни разу не видел, как дрессируют собак?— Не видел.— Да ну! А еще — командир полка!С этим анархистом, видимо, сегодня не договоришься — язвительный, злой. И все внимание его — на собаках.— На кой черт это тебе?Алис — по имени царицы дали кличку, — видимо, получила хорошего пинка, потому что заскулила и стала отползать от башкира.Бульба затопал ногами.— Алис! Алис! Г… собачье! Баба есть баба! Алис! Взять! Взять его.Но сучка, взвизгивая от боли и вины, пугливо оглядываясь, ползла к хозяину.Разведчик поднялся и, угрожающе расставив руки в овчинных рукавицах, двинулся за ней.Бульба повернулся к Рексу, намереваясь выпустить его.Но Богунович остановил:— Назар! Прекрати, пожалуйста, эту игру! Что за дикое представление?— Хлюпики вы, такую вашу… — выругался Бульба-Любецкий, однако послушался, крикнул: — Отбой!Богуновича поразило, с какой радостью обе собаки бросились к хозяину: жестокая тренировка явно была им не по вкусу. Рекс даже его, чужого, обнюхал довольно миролюбиво: друг хозяина — его друг.Башкир снял кольчугу, открыл широкое красное лицо.— Ваш бродь! Кончай, да?— Я тебе дам — «ваш бродь»! Комиссар стоит, а ты меня, собачий сын, компрометируешь.Разведчик, приближаясь, искренне и совсем панибратски смеялся.— Моя знает. Не комиссар. Его бродь — ваша бродь.— Вот подлец, — усмехнулся Бульба. — Все знает. Но какой разведчик! Сколько он мне лошадей пригнал от немцев!Пошли к лесничеству.— Ты спрашиваешь: на кой черт мне такие собаки? Я тебе скажу на кой. От полка моего, считай, остались рожки да ножки. Я, мои головорезы, личная гвардия, да комитет, угрожающий расстрелять меня. Вчера одна рота, надежда и опора комитета, снялась. Все сразу. Да еще лошадей погнали, сволочи. Скосить бы сукиных сынов из пулемета.— Легко ты косишь.— Ни хрена я не кошу. Чтобы косить, нужно силу иметь. А я догнал их вдвоем с Мустаем. Стеганул нагайкой одного, другого. А третий, бандюга, из винтовки в меня пальнул. Видишь, папаха пробита? Но лошадей я все же вернул.Бульба был в крестьянском тулупе, но в генеральской папахе с красным верхом и с красной лентой наискосок. Никакой пробоины не было видно. Бульба или «заливал» — это он хорошо умел, или забыл, что папаха на нем другая. Выстрелить по нему, конечно, могли, если он пустил в ход нагайку. Теперь солдаты не прощают таких замашек. Богуновичу давно хотелось сказать другу, чтобы не давал воли своему анархизму.— Нарвешься ты когда-нибудь…— На что? На пулю? Подумаешь, испугал! Меня присуждали к петле, к пуле… А я заговоренный. За меня мама молится.