Приезжал Семен Семенович. Впервые за десять лет в этот совхоз. Вне сомнения, нарочно посмотреть на него, Антонюка. Посмотреть и… «поставить на место», чтоб не принимали его тут как посланца сверху. Семен Семенович приехал с секретарем райкома. Осматривал хозяйство, но преимущественно интересовался животноводством. Тоже нарочно. Чтоб объяснения давал главный зоотехник. Не главный агроном. Ему подал руку, не глядя в лицо. Так подавал незнакомым людям — бригадирам, инженерам. За все время ни разу не обратился к нему, ни разу не дал понять, что они старые знакомые, бывшие сотрудники. Обращался только к директору совхоза. Очень уж явно подчеркивал нынешнее место Антонюка. Указывал на это райкому, начальнику управления, директору. Грубо говоря, просто втаптывал в грязь. Нагло. Цинично.Ко всему Ивана Васильевича приучила жизнь, всего навидался. Но такая демонстрация со стороны человека, обладающего немалой властью, больно задела. Не из-за себя. Из-за него, Семена Семеновича, из-за того, что он компрометирует не Антонюка, старого коммуниста, старого человека, а нечто более святое — те принципы отношения к людям, за которые Антонюк боролся всю свою сознательную жизнь. Было больно несколько дней. Но и это пережил. Не заживают лишь смертельные раны.Самое странное, что Захаревич, кажется, понял кое-что совсем не так, как хотелось Семену Семеновичу, и после его отъезда ослабил свое «испытание на разрыв». Осторожно возвращался к прежнему отношению — ученика к учителю, младшего к старшему. И словно чувствовал себя виноватым. Иван Васильевич не обижался. Да и за что? Сам когда-то почти так же испытывал некоторых работников. Однако невольно держался настороженно и с директором, и с парторгом, и с молодыми специалистами, скептически наблюдавшими за ним.Понимал, что при таком отношении невозможно работать, однако настроить себя на полное доверие никак не мог. Мучился в душе. Что случилось? Раньше так легко и просто входил в коллектив, срабатывался с разными людьми, а тут сразу нашел общий язык только с хозяином квартиры, учителем-пенсионером, да вот с этим «хранителем клада». Может быть, поэтому и полюбил отдыхать в зернохранилище. Но сегодня, кажется, лед тронулся. Поехали осматривать озимь — Захаревич, он и управляющий отделением Гриц — молодой агроном, скептически настроенный по отношению ко всему на свете и в то же время безжалостный к тем, кто работает не с полной отдачей.Зима была снежная. Но снег лег на не подмерзшую землю. Кое-где озимые выпрели. Кое-где вымокают: воды — море, все низины залиты. Надо было осмотреть поля, хотя бы на глаз прикинуть площади пересевов, чтоб запланировать семена, технику, людей. «Газик» с передними ведущими далеко от дороги не прошел, как попал у перелеска в глину — едва вырвался. Ходили пешком. Сперва вел Захаревич. Но располневший директор скоро сдал. Взмок весь, распарился. Тогда повел он, Иван Васильевич. В своих высоких охотничьих сапогах лез в грязь чуть не по колени, потом в лощинах обмывал сапоги и шел дальше. И хоть бы что. Скинул фуражку, подставил седую голову солнцу и ветру. Захаревичу и Грицу (один моложе на двадцать, другой чуть не на тридцать лет) стыдно было отставать. Но часа через три директор взмолился:— Иван Васильевич, помилосердствуй.Молодой скептик смотрел на главного агронома с откровенным восхищением. Смеялся.