Собралась целая толпа, как на танцплощадке в санатории.Шугачев, которому спор с профессором испортил настроение, вдруг почувствовал, что ему хорошо — грустно, но и радостно. От умиления, восторга, что жизнь побеждает, по щекам текли слезы, и он не стыдился их, вытирал ладонью, забыв о носовом платке.Все вокруг как бы расцветилось радугой. Ведь все хорошо на этом свете. И работа его, И теория Ромашевича, напрасно обидел старика. Надо извиниться. И эта молодежь. Их танцы — это же излучение энергии и радости, которые иногда переходят в детское озорство. Разве не такой же веселый и жизнерадостный район построил он в своем воображении? И построит в Заречье! Обязательно построит.В начале вальса Ганна Титовна опять сказала, будто оправдываясь:— Я хорошо танцевала, — и, пройдя полкруга, добавила: — Молодая.Максим с грустью подумал: сколько у нее было той молодости? В восемнадцать лет на фронт. Что ей ответить?— У меня в молодости не хватало времени на танцы. Научила жена. Она не могла жить без танцев.— У вас интересная жена.— О-о! Очень интересная.— Но сегодня она почему-то нервничает.— Правда? Да нет... она всегда такая.Ганна Титовна ответила не сразу:— Всегда такой быть нельзя.— Она может.Тут, в углу у оркестра, сумрачно, цветная подсветка, но Максим увидел, как сватья старается заглянуть ему в глаза, прочитать настроение и мысли.«Проницательная женщина. Догадывается о наших отношениях».— Старый хирург, который отрезал мне руку, чуть в обморок не упал, когда увидел, как я через две недели после операции вальсирую в коридоре госпиталя под музыку по радио.От спазма в горле перехватило дыхание, и Максим сбился с такта.Первыми сошли с круга молодые. Знали себе цену, как хорошие актеры, и боялись переиграть. Артистически закончили. И, наверно, были разочарованы. Их будто и не заметили. Но оркестр, видно, старался для молодых виртуозов и отомстил за невнимание к ним — оборвал игру неожиданно, вразнобой.Все равно Ганне Титовне и Максиму захлопали. Только тогда женщина увидела, как много собралось вокруг людей, сконфузилась.

  Даша встретила его на лестнице. Максим спускался вниз. Она поднималась наверх, подкрашенная, но все равно бледная, поблекшая какая-то, усталая; пока не увидела его, поднималась, понурив голову, тяжело опираясь на перила. Нельзя столько пить и танцевать в ее возрасте. Давно ведь жаловалась на сердце. Впервые за много месяцев Максим подумал о ней с заботой, как о близком человеке, пожалел даже. «Нервничает», — вспомнил наблюдение сватьи. Да, все это выламывание ее с молодыми — от отчаяния.Увидела его, оживилась, кажется, даже обрадовалась.— Ты!Как будто они не сидели только что рядом за свадебным столом. А собственно говоря, и не сидели, потому что далеко они были друг от друга.Максим хотел пройти мимо, но подумал, что, может быть, ей и в самом деле худо, потому и обрадовалась, что он рядом, может поддержать, помочь.Нет, засмеялась Даша невесело, но она не была пьяна.— Ты!.. М-м-ой благо-верный...— Не кривляйся, пожалуйста.Тогда она спросила серьезно, кивнув наверх:— Тебе нравится этот маскарад?— Почему маскарад?Она помолчала, подумала — почему?Объяснила неожиданно:— Не такого мужа я хотела для Вили. И не таких свояков для себя.Сочувствие к ней сразу потонуло, бултыхнулось, как камень в прорубь. Даже круги не пошли. Появился спасительный сарказм, который всегда выручал его и крепко бил того, кто его вызвал.