Макоед положил на стол вилку и внимательно вглядывался в Шугачева. Но тот, казалось, был целиком занят картофельным пюре.Шугачеву не надо было проницательно смотреть в глаза собеседнику. Он понял сразу, как только тот спросил о Карначе, почему Макоед сел с ним за один стол. Все долгие подходы, от самого Корбюзье, делались с единственной целью: в доверительной беседе, как бы невзначай, будто между прочим, спросить о том, что лишило его сна и покоя. Но, как все слишком самоуверенные люди, Макоед не подумал, что такой простачок, как Шугачев, да к тому же замученный детьми, может быть не менее хитер и проницателен. Вероятно, одна Поля знала, каким озорником бывает ее Витя, как неожиданно он реагирует на разные бытовые ситуации, какую мину иной раз может незаметно подвести.Макоед облизывал губы от нетерпения, а Шугачев не спеша подбирал хлебом остатки соуса с тарелки, чтоб ничего не пропало, ведь деньги плачены.Макоед даже брезгливо поморщился.«Будто три дня не ел. Набил брюхо картошкой».— Ты угадал, — проглотив последний кусочек хлеба, тяжело вздохнул Шугачев. — Максим хочет уйти... Осуществить свою давнюю мечту — заняться наукой, растить молодых архитекторов. Как я ни отговаривал его, не помогает. Идет в институт...— В наш?— В наш. Куда же еще. Не те года, чтоб носиться по свету.Шугачев увидел, как у Макоеда побелела лысина, и от удовольствия даже качнулся на стуле — попал, как говорится, в яблочко.— Может, чайку выпьем?— Нет. Не буду. Мне еще позвонить надо, пока обеденный перерыв.Макоед встал и пошел к двери.Шугачев смотрел ему вслед, и губы его блестели, как у малыша, измазанные подливкой, а глаза озорно искрились. Он догадался, кому бросился звонить самовлюбленный хитрюга. Всю жизнь он стремился кого-нибудь перехитрить. Надо же и его хоть раз поставить в смешное положение. Пускай звонит про пожар, которого нет.Макоед, сдерживая себя, прошел к лестнице — в холле сновали люди, — а там кинулся через пять ступенек на второй этаж. Ему повезло, в приемной директора было пусто, секретарша обедала. Он набрал номер кафедры. Показалось, что ответила Нина, такой же молодой, бодрый голос. И он выпалил:— Ты, ворона! Знай! Не я хочу занять его место, а он твое!— Вы что, пьяный? Куда вы звоните? — Голос чужой, незнакомый. По здравому рассуждению, которое — черт бы его взял! — всегда запаздывает, ему надо было тут же положить трубку. А он, дурак, раздраженно гаркнул:— Нину Ивановну!Наконец, действительно ее голос. Как он мог ошибиться?— Я вас слушаю.— Поздравляю тебя, моя дорогая. Он идет к вам. Готовь встречу.В ответ она весело засмеялась, но в этом смехе слышался гнев.— Где это ты в рабочее время так «напроектировался»?— Ты что?— Иди проспись, — смеялась она. — Поговорим дома. У меня люди. — И положила трубку.А Бронислав Адамович, ошеломленный, все еще слушал короткие гудки, пока не догадался, что странным своим поведением Нина стремилась сгладить возникшую неловкость. Ее практический ум подсказывал: пусть преподаватели кафедры лучше смеются над мужем пьяным, чем над трезвым.

  V

  Такая депрессия впервые охватила его тогда, когда Даша начала свои сеансы упорного молчания. Безразличие ко всему, бездумие и безволие — ни за что не хочется браться, ничего не хочется решать — перед сколько-нибудь серьезными проблемами мозг, казалось, ставит непроницаемую преграду, в голову лезет один мусор, мелочные, никчемные мыслишки.