Мысль эта покоробила, и он рассердился не столько на дочку, сколько на жену — это она распустила свою баловницу, без конца потакая ей, безотказно выполняя ее капризы.Не закричал, слишком много чести. Наоборот, понизил голос, процедил сквозь зубы:— Ты как разговариваешь с родителями? Я тебе дам показуху! — и, обращаясь к жене: — Завтра же чтоб не видел на ней этих красных сапожек! И меховой шапки! Давно ли с горшка? А уже наряжай ее как принцессу.— Сапоги я сама выброшу, они старые. А костюмчик все равно купите! — дерзко ухмыльнулась Марина. — Ваш же лозунг: удовлетворять растущие потребности!.. Для этого вы работаете.Петр, который обычно мучительно переживал подобные ссоры (и это радовало отца), весело рассмеялся. Смех сына прямо-таки испугал Герасима Петровича; показалось, сын теряет к нему уважение, которое ему было дорого, которым он гордился. Он на миг смешался: как же себя держать? Но возмущение прорвало плотину спокойствия и равновесия, которую он многие годы возводил на работе и дома, опрокинуло правило — не волноваться из-за мелочей, особенно семейных, потому что они всегда есть и всегда будут и принимать их к сердцу — не хватит сердца.Загремел на всю квартиру, как это делают многие отцы:— Я сейчас удовлетворю твои потребности! Вот возьму ремень...Но с чертенка — как с гуся вода.— Будешь отвечать. Я Сосновскому пожалуюсь.— Пошла вон, поганка!Марина смело посмотрела на отца, подумала, уйти ей или остаться, поднялась, но пригрозила:— Ну хорошо. Вы меня еще попросите.— Жди, поклонюсь в ножки. Приду в школу и перед классом расскажу про твои фокусы.— Приходи, повесели класс, а то нам скучно. — И, медленно, гордо и независимо пройдя по комнате, хлопнула дверью.Игнатович кипел. Только присутствие сына сдерживало его, а то он выказал бы свой гнев в полную силу. Это же черт знает что такое! С ним уже лет пятнадцать никто не отваживался разговаривать таким тоном.Для тысяч людей — каких людей! — он высокий авторитет, наставник. А с собственной дочкой не знает, как быть. Что же это такое? Кто на нее влияет? Что делать? Бить, кричать? Это ему не к лицу. Чувствовал, тем, что сорвался здесь, за столом, только унизил себя перед этой маленькой вертушкой. Во всяком случае, авторитет свой отцовский не поднял.Лиза вздохнула и сказала с укором:— Нельзя так, Герась.— А как можно? Ты изучала педагогику.— У девочки переходный возраст.— Переходный — переездный. Это ты ее избаловала. Наряжаешь, как под венец.— Известное дело, я виновата. Кто же еще? Во всем, что не ладится в доме, виновата я. А что хорошо — твоя заслуга. У тебя выгодная позиция и дома, и на работе: ты можешь переложить вину на других.— Работу мою не трогай!— Ты сам доказывал, что все в жизни взаимосвязано.— Знаю я твою женскую софистику. И сегодня у меня нет охоты ее выслушивать.Лиза снова вздохнула.— В том-то и беда. То у нас нет охоты выслушать друг друга. То — еще чаще — нет времени.— Хорошо. Я слушаю. Ты мудрая. Так скажи, что делать с этой твоей тряпичницей?— Не надо называть нас так. И думать как о тряпичницах.— Только и всего? Какая глубокая мудрость! А подтекст прозрачен, как дистиллированная вода: покупай нам все, что мы захотим, удовлетворяй все наши прихоти, и мы будем хорошими, будем послушными. Да если хочешь знать, самая большая угроза всему святому, за что мы проливали кровь, вот в этой потребительской психологии. Это же страшно, — он сжал руками голову, — что у восьмиклассницы нет другого идеала, кроме костюма, которым ей хочется всех удивить. И это моя дочь! Ужас!