Аргумент мой немного отрезвил Семена. Исчезли бешеные искры в глазах, появился проблеск мысли. Однако винтовки он не опускал, и я боялся отступить.— Такие звери наших на НП порезали... И деревню мою...— Разве эти похожи на фашистов, на диверсантов?Обычные дезертиры. И своих боятся. И в плен боятся... Собирались бы убивать, не бросили б автоматы.— А винтовка наша?— Винтовка — для прокорма... зверя подстрелить, птицу... Опусти ее. Неужели ты можешь убить безоружного?— Легко тебе говорить: безоружного. Знаю я этих безоружных! Может, власовец, сволочь! Хватало их и тут.— Если власовец — свое получит. А если финн и сдался в плен, не можешь ты его убить. Не имеешь права. Тебя жалею — будешь мучиться.— Не станешь же ты подводить меня под трибунал. Но имей в виду: увижу, что этот безусый щенок понимает по-русски, — все равно срежу. До Петрозаводска времени хватит.Семен повернулся, поднял винтовку и выстрелил в сторону озера. В утренней тишине выстрел грянул как из пушки. Из зарослей камыша поднялась и просвистела над нами вереница уток.А меня выстрел успокоил: убедил, значит! Я повернулся к пленному, всмотрелся и неожиданно неосмысленно обрадовался, что спасал его. Передо мной стоял на коленях белый как полотно мальчик лет семнадцати, с тонкими девичьими чертами лица. Поднятые руки его с черными ногтями дрожали и качались как тростинки.— Опусти руки.И он тотчас опустил, испугав меня: выдал, дурак, знание русского! Нет, Семен не обратил на это внимания, наверное, я сделал выразительный жест руками, который невозможно было не понять.— Поверни своего. Может, он жив.Финн не пошевелился, тогда я показал ему знаками, что нужно сделать. Он догадался. Наклонился над товарищем, повернул его. У убитого хлынула ртом густая черная кровь. Кровь залила хлеб, мешок.Солдата вырвало. Он отступил от покойника, отвернулся, снова упал на колени, скорчился, закрыл ладонями рот, но непереваренная хлебно-мясная мешанка цедилась сквозь пальцы, ползла по подбородку, капала на грудь.— Вояка, такую твою! — злобно выругался Семен и пошел к озеру.Стошнило не одного финна, стошнило и меня, но желудок мой был пуст, и его резали болезненные спазмы. Видел я убитых. Своих. Фашистских летчиков, расплющенных, порванных на куски — сбитые самолеты врезались в сопки, взрывались, горели.Еще один убитый враг не произвел бы такого тяжелого впечатления, если бы не хлеб, залитый кровью.Преодолевая боль, я пошел к Семену.— Смотри — драпанет.— Никуда он не драпанет. Нужно похоронить того...— Ты что? — вызверился Тамила. — Больше тебе нечего делать?— Все же человек.— Человек! Человек, конечно. Но не буду я копать ему могилу.— Выкопает товарищ.— «Товарищ»! Назови его своим товарищем.— Благодари бога, что они не похоронили нас в озере.— Хорошенький совет дает мне комсорг — помолиться.— Не заводись.— А ты не каркай. Не вздумай рассказать своему Колбенко, как мы зевнули. Ох, зевнули. Простить себе не могу.— Могила.— Скажи, зачем они взяли наше обмундирование?— Очень просто: чтобы легче прятаться, легче еду добывать. Зашли бы в карельское селение, у карелов же финский язык.— А что, своего нет? — удивился Семен.— Есть диалекты.— А что мы стоим как пираты? Младший лейтенант Шиянок! Старшина Тамила! Бойцы Красной Армии! Позор! Плюнуть на себя хочется! — Семен ругнулся многоступенчато, забористо. — Принеси обмундирование. Не хочу смотреть на кровь его поганую.