— Кровь человеческая.— Прочти мне политграмоту.Пленный лежал ничком, но при моем приближении вскочил и, видно было, обрадовался именно мне, начал говорить, явно слова благодарности — глаза благодарили.Кровью был залит мой мешок и штаны Семена. Он вернул мои, а свои долго полоскал в озере, тер песком, галькой. Натянул мокрые. А когда, обуваясь, выявил, что злодеи кроме моей фуражки не взяли и портянок наших — побрезговали, что ли? — скривился в усмешке:— Гады! Чистоплюи!Сначала договорились, что Семен сходит за лопатой и заберет мою фуражку, свои трусы, портянки. Но когда он отошел, я окликнул его и вместе с пленным догнал.— Ты чего?— Неразумно дробить наши силы.— А-а, дошло до тебя, что в этих лесах их не двое. Тут можно до конца войны проплутать, особенно если такие разини, как мы с тобой, будут ворон ловить.Семен был гневно безжалостен к себе. Но ко мне его отношение заметно изменилось. Он не выказывал его словами, речь его по-прежнему была дерзко грубой. Но в том, что он говорил, а скорее, в молчании, в выражении глаз я прочитал благодарность мне. За что? Скорее всего, за то, что я не позволил ему убить человека. Врага, но безоружного.Избу он снова осмотрел по-хозяйски, особенно ласково глянул на озеро. Сказал, словно отвечая на мои сомнения:— Нет! Пост будет здесь! Только уговорим Кузаева баб сюда не посылать! Рыбаков пошлем! Рыбаков!Место для могилы выбрал я — под ближайшей осиной, показалось, что там помягче земля. Но грунт был твердый, каменистый.Пленный быстро выдохся, обессиленный голодом, да и непривычный к земляным работам, не крестьянин, по рукам видно — интеллигентик.— Нужно помочь, — сказал я Семену.— Помогай, — отвернулся он; в нем снова произошла перемена; он замолчал и молчал упорнее, чем в дивизионе, чем вчера, когда шли сюда. В ссоре со мной, в злости на себя человек как бы выговорился надолго.Я помог выкопать могилу. Насек еловых лапок, вымостил гравистое дно. Попросил Семена помочь опустить в могилу покойника. Семен сидел на берегу озера и не отзывался.Приказал финну обмыть измазанное кровью лицо убитого. Тот долго не мог понять мое требование. А когда понял, его снова согнули спазмы. Я сделал это сам, без отвращения, без брезгливости. Парень был постарше — оброс рыжей бородой за дни блужданий, а у пленного нашего даже борода еще не растет — совсем девичье лицо.Я осмотрел карманы: нашел солдатскую книжку. Не выбросил. На что надеялся? На возвращение к своим? Или, намереваясь сдаться в плен, хотел, чтобы наши знали, что взяли рядового?На мое требование пленный отдал такую же книжку. В ней лежала фотография женщины. Молодая. Красивая. Но все же по годам — не невеста.— Мутер?— О, я, я, — радостно закивал финн.Я вернул ему карточку матери. И тут впервые увидел, как глаза его совсем по-детски наполнились слезами. Показалось неудобным видеть его плач — я отвернулся.Покойник, пожалуй, худее, чем его живой напарник, но все равно опустить его в неглубокую могилу — не скатить, не свалить, а именно опустить с уважением к смерти — двоим было нелегко. Я разозлился на Семена: подумаешь, показывает характер, будто мне приятно хоронить врага!Старшина подошел, когда финн неумело ровнял могильный холмик, взял у того лопату, подровнял быстро и ловко.— Какая у них вера? — спросил у меня.— Христианская.— Христиане! — Семен зло выругался. — Выдумали бога, а людьми не стали.