Да и Данилов, неожиданно взорвавшись, так же неожиданно и затих — выдохся, как летний ветер, что столбом поднял пыль в небо, скрутил колосья, перевернул телят, разбросал гусей, но миг — и ничего нет, даже пыли, куда что подевалось.Данилов молча надел шинель, подпоясал ремень с пистолетом. Мое присутствие как бы игнорировал.— Так можно взять Иванистову? Буркнул:— У тебя же приказ командира дивизиона.— Спасибо.Повернулся ко мне, лицо его обрадовало: нормальное лицо — красивое, веселое.— И замечание тебе, товарищ комсорг. В театр не берут, в театр девушку приглашают.— Спасибо, Саша. Ты гжечный кавалер, как говорит Ванда Жмур. Между прочим, она о тебе так сказала. Меня она называет белорусским лаптем.— Она любит тебя.— Ты уверен, что это любовь?— Ванда сама сказала мне.— Рекламщица!— Скажи, Павел, это выдумка Шаховского?— О чем ты?— Приглашение... самой красивой...— Нет. Если честно — Кузаева. После приезда жены он добрый.— Добрый... — Скулы у Данилова снова напряглись, и я поспешил распрощаться, не трожь лихо, пока тихо.Хотя времени у нас еще хватало и дорога недалекая — от батареи до театра километра три всего, мы почти бежали. Такой темп задала Лика. Но она же и запыхалась. Одышка ее не понравилась: здоровое ли у девушки сердце? Призывная комиссия не очень вслушивалась. Да и Пахрицина могла не обратить внимание, если рядовая не жаловалась. Почистить дальномер — нагрузка небольшая. Снаряды, слава богу, девчатам не приходится грузить, с такими стрельбами на каждой батарее хватит боевого запаса на год.— Что вы так запыхались, Лика?Она остановилась, в-вечернем полумраке лицо ее показалось неестественно белым.— Это от счастья, товарищ... Это от счастья, Павел.Я сам, только мы вышли за позицию батареи, попросил ее обращаться в этот театральный вечер не по уставу.— Вы не представляете, какая я счастливая. Письмо от папы... Подписан мир. Мир! Павел! Какое счастье! Какое счастье!Я скептически отнесся к ее радости по поводу подписанного с Финляндией перемирия. В офицерском зале столовой я склонялся к мнению тех, кто считал слишком почетным выход финнов из войны безнаказанными. Не зная деталей соглашения, офицеры высказались о необходимости требования суда над военным правительством.— И я иду в театр! Боже мой! Я так растерялась, когда вы пригласили. Я испугалась, что это шутка. Злая. Простите.Испуг ее я заметил там, в казарме.Был час «личного времени». Я знал, что девчата используют его для мытья головы, стирки, шьют, штопают чулки — самое слабое в девичьем обмундировании. Кум стонет: «Горят они у них, что ли? К портянкам нужно вернуться». Несчастный портяночник!Я постучал.— Айн момент! — крикнула Таня Балашова по-немецки. И тут же приоткрыла дверь, полураздетая, в одном бюстгальтере, в панталонах. Окинула, стукнула дверью, пискнула: — Девчата! Павлик!Зашелестели, зашаркали. Одна минута — и:— Можно! Я вошел.Девчата стояли каждая у своей кровати. В сапогах на босые ноги. Не у всех, правда, гимнастерки застегнуты, ремни перевязаны. Одна Таня в сапогах, в юбке, но без гимнастерки, держала ее в руке, прикрывая грудь. Делала, хитрунья, вид, что не успела надеть. Но явно нарочно «не успела». На Таню даже Данилов летом жаловался: «Позволил позагорать. Все попрятались. А она разлеглась перед батареей и бюстгальтер сняла, бесстыдница. От такого зрелища любой парень завоет».