Только теперь ощутил, что внутри все горит, а во рту тесто. Сейчас спущусь к воде, упаду на валун и буду пить... пить. И Глаша будет пить. У нее тоже горит, мало ли что она смеется.— Пить хочешь?— А где?— Речка же вон.— Боже! Речка! А мне показалось: в ушах булькает.Я сбросил шинель. Снял сапоги. Из них посыпалась мука и пшено. Вслед за мной разулась Глаша, ступила на мокрый мох и снова засмеялась, теперь уже, наверное, от радости жизни.— Пи-ить... Пи-ить... Я выпью все карельские озера.— Ах, дети, дети, — не то с укоризной, не то с восхищением сказал шофер, все еще гладя щекой оплетенный изоляционной лентой руль.Я приказал ему:— Осмотрите груз. Очередь прошила мешки. Могла пробить снаряды. Одна искра — и... Не вздумайте курить!Шофер моментально выскочил из кабины, полез в кузов.Мы с Глашей вышли на берег. И с обрыва увидели в прозрачной воде рыбу. Две огромные рыбины стояли у валуна, легко шевеля плавниками, и, казалось, удивленно смотрели на нас красными, как клюква, глазами. Кто мы? Откуда взялись?— Смотри — рыбины! — совсем по-детски обрадовалась Глаша. — Ой, какие красивые! Семга? Да? Если ты отойдешь, я поплыву за ними. Что ты смотришь на меня? Правда, искупаюсь. Я же вся как запеченная в тесте рыба.— Так я тебе и позволю. В твоем положении. Сентябрь на дворе...Посмотрела на меня с веселым удивлением и сказала неожиданно:— Девчата считают: из тебя выйдет хороший муж.— У твоих девчат только мужья в голове.— А что еще, Павел? Мы — бабы. Мы детей рожать хотим.И в этот момент послышался странный звук. Я никогда не слышал взрыва пехотной мины. Совсем не похоже на пушечный выстрел, на взрыв малой бомбы, снаряда в зените. Как детская хлопушка. Потому не сразу сообразил, что случилось. А Глаша крикнула:— Лейтенант! — и, перепрыгивая через камни, побежала в ту сторону.Над недалекими кустами, над речкой кружились зеленые листья, как стая испуганных воробьев. Тогда до меня дошло: мина!Но, грешный, испугался я не за Старовойтова — за Глашу.— Куда? Стой! Не беги! Что ты делаешь?Глаша не слышала... не хотела слышать, она рвалась быстрее помочь человеку. Низко пригнулась, пролезая через кусты.Сбоку, слева от нее, за кустом калины с красными ягодами, сверкнул огонь. Внешне — обычный взрыв, как бомбы, как снаряда. Меня обдало горячей волной, хлестнуло по лицу ветвями.Глаша споткнулась, но приподнялась, села на землю.Я обхватил ее за плечи, вытянул из-под куста. С ужасом увидел, как юбку на бедре, босую ногу заливает кровь.«Только бы не в живот! Только бы не в живот!» — обожгла мысль.Поднял ее на руки, понес к машине. Она обхватила мою шею, болезненно улыбнулась, глаза ее наполнились страхом.— Не было сорочки. Не было, Павел. Никто не родился в сорочке. Никто. И это все, Павел? Как Лиду?— Нет! Нет! Это пехотная мина. Пехотная... Натяжная, — странно и нелепо утешал я, думая об одном: «Только бы не в живот». Будто от ранения в другие части тела люди не умирают.Опустил ее на мох. Разорвал юбку. Глаша запротестовала. А я обрадовался: на трусиках, беленьких, сшитых из финской ткани, не было крови, значит, раны в животе нет. И я закричал во весь голос:— Цел твой живот! Цел! — И шепотом: — И тот, кто в нем, — цел! Живем, Глаша! Тебе посекло ногу. Три осколка. Всего три осколка... Сейчас перевяжем... Остановим кровь.Глаша села.— Ты слышишь, лейтенант? Он зовет нас.Не слышал я Старовойтова, пока думал о ее ранах. А лейтенант действительно звал ослабевшим голосом: