— Па-вел! Ан-то-он!Где он, шофер? Куда исчез? Почему не бежит спасать своего командира?— Ан-тон! Антон! Шофер! Товарищ боец!.. Выглянул из-за машины усталый усатый дядька, побелевший больше, чем тогда, когда затормозил машину перед речкой.— Вынести командира!— Не пойду, — плаксиво заскулил шофер, — у меня — дети.Я зажимал Глаше ногу ремешком от планшетки, чтобы остановить кровь, из раны на голени она била фонтаном. Отказ шофера спасать своего командира возмутил до глубины души. Прокусив до крови губу, закончил накладывать жгут. А потом шагнул к брошенной на земле перед тем, как идти к речке, портупее. Выхватил из кобуры пистолет.— Застрелю, сволочь! За невыполнение приказа!.. Глаша закричала:— Не надо, Павел! Не надо! Он пойдет! Родненький мой! Дядечка! Иди, иди! Человек умирает. Иди! Не бойся.Антон понуро поплелся в кусты.— Под ноги смотри! Под ноги! И перед собой. Увидишь провод — отступай. Они наставили натяжных мин. Командир саперов — баран. Неужели не мог сообразить, что вдоль такой дороги перед речкой они наставят мин. Просто нашим не понадобилось переправляться здесь. Никто тут не прошел до нас. Кому нужно было лезть в эти кусты!Я бинтовал Глашину ногу и кричал — ругался. Поносил финнов. Бранил разинь минеров, которым не мог простить смерти Лиды. Шофера.— «Не пойду»... Я тебе не пойду! — Склонял Старовойтова: — Приспичило тебе в кусты — под ноги смотри! Вояка! — Даже ее, Глашу, пробирал: — Не научила тебя армия! Не бросайся вперед командира!Глаша ни разу не застонала. Но по тому, как то высыхал ее лоб, то снова покрывался крупными каплями пота, видно было, что ей очень больно. Перевязывал я неумело. Теорию знал, а практики не имел.— Правда, мог бы застрелить его?— А что, чикаться? У него дети, видите ли...— А если их пятеро?— Слушай! Мы на войне. Пятеро-шестеро! Он что, один такой? Не разводи телячьей философии! Худшее предательство — бросить раненого товарища.— Ты бы мучился всю жизнь.Это разозлило меня:— Не знаю, от чего я буду мучиться. Знаю только: хватит мне мук.Антон вынес лейтенанта. Нес на руках очень бережно, будто в теле того засела мина. Шептал:— Сынок... Сынок мой... Вот так оно бывает... Вот... Старовойтов стонал, плакал, по щекам его текли слезы.И я сорвал зло на нем:— Не хнычь, герой! Девушки постыдись. Радуйся. Ты в сорочке родился.Но стало стыдно, когда я осмотрел его раны. Старовойтову посекло всю спину. Десятки осколков. Наверное, разорвалась мина, подвешенная на дереве. Один осколок в плече торчал так, что я вытянул его пальцами. Виталий истекал кровью. Потерял сознание. Не хватало бинтов. Мы с шофером порвали свои нижние рубашки. Но самое трудное было поднять раненого в кузов. Глашу посадили в кабину. Трусливый шофер проявлял удивительную активность и находчивость.— В госпиталь! Скорее в госпиталь!Водитель запомнил: километров пятнадцать назад на дощечке-указателе «Хозяйство Антонова» кто-то нарисовал красный крест. Госпиталь! Под обстрел, видимо, попадала не одна машина, и водители указали место спасения своим товарищам.Туда! Быстрее!Кто из нас родился в сорочке?Позвонил в Москву Масловским.Как всегда, слышу голос, знакомый мне более сорока лет, странно, что он, кажется, не изменился.— Глаша?— Ай!Нет, голос изменяется: в интонации все больше юмора и — приятно слышать от бабушки — молодого задора:— Как вам живется?— На большую букву «Д».