Бородка взял его руку, крепко сжал и произнес, как присягу, твердо и торжественно:— Верю, Павел Иванович! Справишься! Спасибо тебе. — И, сев за стол, еще раз повторил: — Спасибо.Сказал он это от всей души. Его поразила и тронула готовность Волотовича. Это были не слова, это было дело. Бородке стало стыдно за себя, за свои недавние мысли, за глупое желание отомстить неведомо за что этому седому человеку, старому коммунисту. Чем он хотел его напугать? Позор! Было стыдно и тяжело еще и оттого, что — он чувствовал—сам он не был готов на такой подвиг. А ведь ездил же он когда-то на Урал по мобилизации райкома. А в сорок первом? Без всяких колебаний пошел в лес, в партизаны. Что же произошло? Ему неловко было смотреть Волотовичу в глаза.Что произошло? А ничего. Просто чувствует, что он нужнее партии и народу на должности секретаря. Нельзя же, чтобы все пошли в председатели колхозов только ради красивого жеста, для славы. Кто останется тогда в руководстве? Волотович — дело другое, он, видно, чувствует, что принесет больше пользы в колхозе…Уладив со своей совестью, Бородка тут же вытащил стопку бумаги, бросил на стол и с веселой улыбкой посмотрел на Волотовича.— А сомнения свои брось! Сдай в архив! Не бойся. Поможем. Какой колхоз думаешь выбрать?— Колхоз? — Волотович присел напротив, лицо его выражало радостное волнение. — Думал и об этом. Давай в самый большой — в Криницы.Бородка насторожился.— Почему в Криницы? Мы Мохнача не собирались сменять.— Нет, Артем Захарович, если мы хотим выполнять решения не на словах, а на деле, надо начинать именно с Мохнача. Хватит таких «хозяев»! — настойчиво и решительно возразил Волотович. — Человек абсолютно без перспективы.Бородка поскреб затылок концом карандаша. На миг у него снова возникли подозрения, догадки, снова стали рядом две неприятные фамилии, но он отогнал все это. Слишком большое дело решалось, чтоб обращать внимание на личные симпатии и антипатии. Он понимал, что было бы более чем неумно ставить сейчас Волотовичу какие-нибудь препятствия в осуществлении его благородного намерения.— Что ж… Криницы так Криницы. Так и запишем! — согласился он,

  Семья Костянков ужинала.Лемяшевича давно уже считали здесь своим человеком, да и сам он чувствовал себя членом этой дружной семьи, и потому его присутствие никого не смущало, даже Алексея. При нем обсуждали все домашние дела, откровенно высказывали свои мысли об односельчанах, обо всех событиях в жизни колхоза, сельсовета, района. В оценке этих событий обычно разногласий не было. Когда же «брали выше»— доходили до вопросов международной политики, — нередко возникали споры, чаще всего между Адамом и Сергеем. В этих спорах Лемяшевич выступал в роли арбитра. «Политические дискуссии» особенно любил сам хозяин, Степан Явменович, и часто незаметно и весьма хитро подбивал на них молодежь.За столом каждый сидел на своем месте, только, в нарушение патриархального обычая, место в углу досталось самому младшему — Алексею.Улита Антоновна нарезала гору хлеба, поставила большую миску с огурцами и такую же с крупно порезанной селедкой. Молодёжи она подала мелкие тарелки, себе — тоже, хотя почти никогда тарелкой не пользовалась. Старику она и не ставила её, он любил есть из общей, редко даже пользуясь вилкой — все больше руками. Аня как-то сделала ему замечание, но он шутливо показал свою шершавую мозолистую пятерню: