Шикович заметил, что, забываясь, Зося начинает рассказывать одному Антону Кузьмичу. На него одного смотрит, к нему одному обращается, будто он единственный свидетель, который может подтвердить правдивость ее слов.Спохватившись, она виновато улыбнется и некоторое время рассказывает ему, Шиковичу, с какой-то странной настороженностью следя, как он записывает: то подряд, точно стенографируя каждое слово, то взмахом пера ставит какой-то иероглиф, ему одному понятный.Маша сняла туфли и босиком, на цыпочках, вышла на кухню, — должно быть, поставить чайник. Вернувшись, стала в коридорчике и слушала оттуда. Шикович умел и слушать, и примечать все вокруг. Он знаком пригласил Машу войти и сесть. Та отказалась — тоже жестом. Этот их немой разговор сбил Зосю. Она умолкла. Шикович быстро повернулся на стуле, как шалун школьник, пойманный учителем.— Простите, Софья Степановна. Я весь внимание.Но она уже обратилась прямо к Ярошу, с улыбкой, как к старому, испытанному другу.— Вы знаете, Антон Кузьмич, меня еще раз выручили кролики господина Грота. Помните?.. Я сунула одного за ватник и пробралась в соседний сад. Обойдя забор, нашла доску, которую можно было отодвинуть без шума. Вышла хозяйка (не та, что жила до войны), жена какого-то белогвардейца-эмигранта, который вернулся из Германии и занялся коммерцией. Я объяснила ей, что удрал кролик. «Я боялась, чтоб он не испортил вам деревья». Старая дура поцеловала кролика, которого я ей показала.«Какая милая мордочка!»Гроту я тоже сказала, что убежал кролик. Он взял его ловко и безжалостно, меня всегда и пугало и возмущало, как он брал этих несчастных зверюшек. Вот так, двумя пальцами, за шкурку.«О, ты хочешь бежать? — сказал он кролику. — Завтра будешь за это наказан. Мне жаль тебя. Но чего не сделаешь во имя науки?»Как только стемнело и Грот поднялся к себе, отец сказал:«Выводи, дочка. Счастливо вам. На Климовской встретит Вася. Если же не встретит…»Он дал адрес на Элеваторной, номера уже не помню, кажется девятнадцать (мне потом пришлось запоминать много разных номеров) и какой-то хитрый пароль, который я тоже забыла, какая-то поговорка с религиозным оттенком, кажется.Еще отец сказал: «Назад, дочка, этим путем не возвращайся. Выйди на Пушкинскую. У тебя есть пропуск. И зайди к Тищенкам. Старуха захворала и очень просила, чтоб ты зашла. Зайди обязательно. Так надо». Бургомистерша сама мне звонила дня три назад. Но мне было противно идти к этой ополоумевшей от страха бабе, которая день и ночь молилась. Однако когда отец сказал, что так надо — для конспирации, показалось мне тогда, — я готова была пойти хоть к самому дьяволу. Только позднее… слишком поздно… я догадалась, что мой добрый, умный и наивный папа хотел таким образом спасти свое единственное дитя…Весь рассказ она вела ровно, тихо, без резких жестов и мимики, если не считать виноватой улыбки. А тут губы ее по-детски скривились и задрожали.— Два наших офицера, которые допрашивали меня в сорок шестом, стали издеваться, когда я откровенно рассказала им все. Смеялись, перемигивались: «Сила девка! Значит, проводив подпольщика, вы сразу же пошли утешать жену городского головы? Хитрая сказочка, но оставьте ее для дураков. Мы наслушались сказок и почище!»Несчастный мой отец! А я… глупая какая была! Поверила ему даже когда он позвонил Тищенкам, поговорил сперва с Олимпиадой Павловной, а потом попросил, чтоб я осталась там ночевать. «В городе, неспокойно. Недалеко от нашего дома только что стреляли. Переночуй, дитя мое. Целую тебя, Зосенька».