Сквозь широкое окно вливался нежный свет, такой же торжественный. Казалось, с завистью заглядывали озябшие березки.Максим, оглядев стол, проглотил слюну — завтракал по-холостяцки.— Ну что ж, только роз не хватает. Летом я построю теплицу и выращу розы... к твоему дню рождения, — сказал с иронией, но Нина Ивановна, кажется, не поняла.— Я сделаю салат. Хочешь?— Не надо. Я рвусь к столу. Где твой Макоед? Ты где его бросила? Может, пойдем навстречу?Нина Ивановна отошла от стола, прислонилась к стене, сняла через голову фартук, бросила его в угол на пол. Сказала спокойно, без кокетства, почти жестко:— Макоеда не будет. Я соврала. Я пришла одна. Выгонишь?Он оглядел ее так, как будто видел впервые.Полгода он не знал женщины. Мысль об этом и о том, что он может наставить рога самоуверенному, спесивому и завистливому Макоеду, рассмешила.Он пошел вокруг стола — неслышно, как Барон.Нина закрыла глаза, словно девочка, которой вдруг стало страшно.

  X

  Максим не сомневался, что Шугачев приехал в такой снежный день из-за Веры. Поля, конечно, все рассказала мужу. Приехал в отчаянии. Невеселый ему предстоит разговор. Ничего себе денек выдался. Всего хватило. Мысль о Вере опять отозвалась в сердце болью. Кажется, Вету, родную дочь, ему не было бы так жаль, как эту добрую, тихую, ласковую свою крестницу.Но Виктор Шугачев совсем не был похож на убитого неожиданным горем отца.— Спал, что ли?— Спал.— Ну, живе-ешь! Среди бела дня дрыхнешь!Войдя в комнату и увидев стол, Шугачев насторожился.— Кто у тебя был?— Никого не было.— Ты один так обедаешь?— Один.— Проклятый буржуй! Гурман! Транжира! Марочный коньяк! Скатерть белее сегодняшнего снега. Поля раз в год, на большой праздник, постилает такую скатерть, — и тут же налил себе коньяка. — Не облизывайся. Тебе не налью. Эгоист несчастный! Две трети вылакал один. Пьянчуга! Будь здоров!Выпил маленькими глоточками, смакуя.— Вкуснотища какая! Живут же люди!Максиму стало весело. Он с трудом сдерживал смех. Прикинулся сиротой:— Дай хоть каплю. Голова трещит. Я «медведя» пил.— «Медведя»?! — Шугачев, кажется, искренне возмутился. — Невежда! Дикарь! Снежный человек! Какой это дурак мешает такой божественный коньяк с вульгарным шампанским? У меня от шампанского икота. И печень болит. За одно это варварство лишаю тебя коньяка. Ладно. Десять капель, не больше. Как лекарство. Голову твою жалею. Она все же кое-что стоит.Налил понемножку, но поровну.— У меня правда болит голова. Пойдем погуляем. Помесим снег.— Я помесил его до твоего собачьего Лога — во как. Вся спина мокрая.— Виктор! Во имя дружбы и не такие подвиги совершали! А ты прошел три километра и хнычешь.— Во имя дружбы совершали подвиги, когда человечество было в детском возрасте.— Ты делаешься скептиком, Плохая примета. Стареем, Витя.— Открыл Америку! Стареем! Я иной раз чувствую на своих плечах тяжесть сотни лет. Представь, что ты прожил сто лет и сто лет строил города. Сколько течений, школ, стилей! Сколько нервов, пота и крови! И все это на тебе или в тебе. В сердце. В мозгу. С таким ощущением ты остался бы оптимистом?— Мы с тобой всегда были оптимистами. Разве не так? Давай останемся ими. Не деликатничай, допивай коньяк, и пошли. В такой день грех сидеть в комнате.Шугачев сдался.— Ладно, пошли. Я всегда шел за тобой.— Виктор! Это свинство — выяснять, кто когда за кем шел. Я дорожу твоей дружбой. И благодарен тебе, Поле...