— Обещаю все тебе объяснить. Поверь на слово, эта женщина не имеет никакого отношения к тому, о чем ты подумала, — шептал Максим, стараясь говорить как можно убедительнее.Вера умолкла, сидела с застывшим лицом. Прожектором осветили провинциальный ярко-красный плюшевый занавес. Со сцены прозвучали слова:— Отчего вы всегда ходите в черном?И вдруг такой же юный голос рядом:— Мне не хочется слушать объяснения. Я хочу встать и уйти.— Пожалуйста, не делай этого, Вера. Я прошу... Пожалей маму.И опять со сцены:— Это траур по моей жизни. Я несчастна.— Хорошо. Я не уйду. Смешно. Чем я-то лучше? Какая разница, кто обманщик, кто обманутый...— Вера. Не говори глупостей. Ты добрый, хороший человек. Ей-богу, и я неплохой. И женщина эта. Она несчастна. У нее двое детей. А муж погиб. Летчик.На них зашикали соседи.Они умолкли, стали вслушиваться в то, что говорят актеры. Но, когда через некоторое время Максим тайком взглянул на Веру, он увидел, что мысли ее далеки от того, что происходит на сцене.В антракте он предложил Вере пройтись по фойе. Она отказалась. Хотел было пригласить Полю и предупредить ее, в каком настроении дочка. Но Поля разговаривала с Галиной Владимировной. Это обрадовало его, и он не стал им мешать. Вышел один.В фойе гуляли Сосновский, Игнатович, секретарь обкома Петрова, смотрели выставку местных художников.Максим остановился поодаль от этой группы.Сосновский увидел его, позвал:— Карнач, давай сюда.Поздоровался за руку, прищурился, оглядел так, будто не видел много лет, со смешинкой в глазах спросил:— Воюем, зодчий?— Воюем, Леонид Минович.— Валяй. Шуми. Не давай нам, бюрократам, закиснуть.— А я сам уже давно бюрократ.— Э-э, брат, да ты худо о нас думаешь. Я понимаю это слово в его первородном значении: бюрократы — члены коллегиального органа, имеющего власть. А ты как понимаешь?Вокруг засмеялись. Хорошо знали остроумие Сосновского, его склонность к парадоксам.Сосновский позаботился о том, чтоб на гастрольные спектакли пригласили лучших людей колхозов и совхозов. Он никогда и нигде не забывал о хлеборобах. Треть мест была отдана зрителям из села.Три колхозницы в одинаковых шерстяных костюмах появились в фойе. Сосновский окликнул их. Поздоровался. Представил — всех знал. Спросил у одной, со звездочкой Героя:— Как, Галя, отдыхалось в Сочи?— А, Минович, не поеду я больше никуда. Лучше, как дома, нигде нет. Попринимала эту мацесту — сердцу плохо стало. Никогда не болело оно у меня. Провалялась неделю... Во страху набралась! Но больше всего одного боялась: помру, думаю, дети сберкнижку не найдут, так далеко запрятала.Тут даже Игнатович не сдержал смеха и подумал: «Ай да молодчина!»Но все испортила другая женщина, Петрова. Спросила:— А сколько у вас на книжке?Галя опустила глаза.— Есть немного.У Сосновского передернулась щека. Он хмуро пошутил:— Сперва, Марья Архиповна, свою книжечку положи на стол, тогда и в наши заглядывай.Петрова вспыхнула полымем, поняв свою бестактность.Подошла Даша в новом платье из модной ткани — на черном фоне серебряные молнии. Казалось, платье шумело, как листья березы, на все фойе и рассыпало молнии вокруг. Даша сделала элегантный реверанс Сосновскому и взяла Максима под руку.— Леонид Минович, разрешите на минутку забрать свою дорогую половину.— Пожалуйста.Максим послушно пошел за женой: интересно, что она скажет?