Криницы, часть 3

— Я не собираюсь её судить. Но я попробовала поставить себя на место ваших педагогов. И я, верно, тоже чувствовала бы себя неловко… настороженно, как вы говорите, если б знала, что один из членов коллектива, как говорится, глаза и уши начальства…— Ну, это глупости, Наташа! — отмахнулся Данила Платонович. — Что же мы но-твоему, секретаря райкома боимся?— Нет, секретаря мы не боимся, когда о нашей работе докладывают райкому как положено, по-партийному, по-государственному… Но когда о наших словах и поступках, о наших слабостях доносят, простите меня, в постели… Здесь — не боязнь, здесь… ну, просто… просто неприятно, противно… Она опять покраснела и, развернув газету, скрылась за ней.— Нет, всё-таки это ерунда. Не здесь причина, — не соглашался Данила Платонович, доставая кочергу, чтобы разбить головешки.А Лемяшевич подумал: «Она, пожалуй, права, это возможно». Хотя что-то протестовало в нем против этой мысли; не хотелось так дурно думать ни о Бородке, ни о Марине Остаповне.Данила Платонович разбил головёшки, потом, подумав, ещё подкинул дров, и Лемяшевич следил, как быстро они загораются, как выступают на поленьях слезинки смолы, капают в угли.— Товарищи! — тихо и как будто испуганно окликнула их Наталья Петровна.Лемящевич обернулся и увидел её лицо — совершенно растерянное. Что-то сильно и неожиданно взволновало женщину.— Вы меня простите… Какое нелепое совпадение! Посмотрите, что здесь…Она протянула областную газету. Лемяшевич нетерпеливо схватил её и сразу нашел то, что взволновало Наталью Петровну, — фельетон на второй странице. Он пробежал его глазами за несколько минут, пока Шаблюк по-старчески неторопливо искал на столе очки. Фельетон назывался «От школы до лавки». Начинался он с едкого сатирического описания: три человека — директор Криницкой школы Лемяшевич, председатель сельсовета Ровнополец и парторг Полоз заперлись в лавке и напились. Пьяный диалог — они хвалят друг друга. Разъяснение — на какие средства пили. Пили, оказывается, на деньги, вырученные за доски, которые Лемяшевич продал колхознице Леванчук. Наконец, заключительная, «серьёзная», часть фельетона с выводами, она начиналась словами: «Не везёт школе на директоров». Два уже уволены за пьянство, теперь третий на очереди, а на него ведь возлагались надежды: молодой педагог, аспирант… Намёк на то, что и диссертации не потому ли не защитил, что заглядывал в бутылку. В конце фельетона голословно, без фактов и доказательств, утверждалось, что директор совершенно не занимается налаживанием педагогического процесса и школа как была в числе отстающих, так и осталась. Подписи: «А. Свистун, В. Капелька».Да, факт был, была злосчастная выпивка за закрытыми дверями лавки. Но что: сделали из этого факта?!Лемяшевич, забыв о платке, вытер лоб рукавом. Газету у него взял Данила Платонович. Он читал медленно, отдельные слова произносил вслух и все больше и больше мрачнел, все глубже становились складки у рта, и как будто ниже обвисали седые усы.Кончил читать, посмотрел на Лемяшевича, но не через очки, а поверх, отчего взгляд его показался необычно суровым. Лемяшевич, не ожидая вопроса, махнул рукой.— Чушь, — сказал он, хотя не легко ему далось это внешнее спокойствие.— Нет, это не чушь! Нет! Это… клевета!.. А клевета не чушь! Ах, сукин сын! — Данила Платонович смял газету и со злостью швырнул на пол. — Это страшно, когда в коллективе заводится человек, способный на такую подлость. — Старик наклонился, поднял газету, прочитал подписи: —«Свистун, Капелька». Свистун… Спрятался, трус…