Получилась тройная рифма, но заметил это один Володя Полоз и шепотом повторил соседу по парте.Орешкин схватил журнал и выскочил из класса.Минуту стояла тишина. Потом Левон Телуша привычным театральным жестом поднял руки.— Все правильно, друзья мои, однако оправдания нам не будет: мы — ученики. Готовьтесь к неприятностям, — мрачно предупредил он.Класс молчал, понимая всю серьёзность случившегося.— А мне и не нужно никакого оправдания! — взволнованно крикнула Катя и вдруг накинулась на Раю: — А ты… вертихвостка несчастная! До каких пор будешь издеваться над человеком! Как тебе не стыдно показывать чужие письма? Кому ты их даешь!Рая неожиданно встала, как будто перед ней была не одноклассница Катя, а грозная учительница: из-под опущенных красивых ресниц по бледным щекам покатились крупные слезы. Она еле прошептала:— Я… я никому не давала писем…Если б Рая стала оправдываться или возражать, Катя, наверно, наговорила бы ей ещё много чего, но эта детская иокорность её обезоружила. Ей вдруг стало жалко бывшую подругу, и она притихла.В коридоре послышались торопливые шаги.— Шш-шш! Директор!Михаил Кириллович вошел нахмурившись. Внимательно оглядел и спросил строго, но с доверием, обращаясь к ученикам, как к коллективу совсем взрослых людей:— Что случилось, товарищи? Класс молчал.— Что у вас здесь произошло? — повторил он вопрос и сел, как бы давая понять, что намерен терпеливо дожидаться, пока они откровенно обо всем расскажут.Тогда вскочила Катя и, заикаясь от волнения, рассказала все подряд, передала почти дословно, и то, что сказал Виктор Павлович, и свои слова. Помолчав, прибавила:— Алёша не виноват. Нельзя издеваться над человеком! Если мы в самом деле сорвали урок, то виновата в этом я.

  На заседании педсовета первым выступил Орешкин, — Я педагог либеральный, и, возможно, в этом моя слабость. А? Я всегда прощал детям их шалости. Но это не дети, и поступок их — не шалость. Нет. Это… — он поискал выражение. — Это… хулиганская выходка. Оскорбление преподавателя, класса. И мы не можем пройти мимо такого факта… Я не требую никакого особенного наказания. По линии комсомола, конечно, следует. Но я требую… я подчеркиваю — меня оскорбили, и потому я требую, чтоб и Костянок и Гомо-нок, — он недовольно фыркнул от этой рифмы, — чтоб они извинились… при всем классе…— Вам хочется унизить их! — хмуро кинул Бушила.— Молодежь надо воспитывать, товарищ Бушила! — решительно отпарировал Орешкин; вообще он держался, как никогда, твердо и уверенно. — А покуда унижен я, педагог, завуч школы…Всегда спокойная и уравновешенная Ольга Калиновна неожиданно перебила его:— Послушайте, товарищ педагог, давайте поговорим начистоту! Мы все тут взрослые.— Пожалуйста, я кончил, — обиженно дернул плечом Орешкин.Ольга Калиновна, маленькая, курносая, стала против него, и её большие круглые глаза сердито заблестели.— Вы тут всё повторяете: молодежь надо воспитывать. Золотые слова! Но давайте разберемся, как воспитываете её вы, уважаемый товарищ педагог. Всем известно, что Алёша любит Раю, любит, как это свойственно юности, как все мы любили…— И вы? — иронически сморщился Орешкин. Ольга Калиновна не растерялась.— Разрешите вам сказать, что вы — хам. Но дело не в этом… Алёша любит Раю… А вы… что делаете вы? Вы стали на его пути, как… злой демон…