По лицу Бородки пошли красные пятна.— Вы забыли, что все дела в партии решаются с людьми и для людей. Нет у нас дел абстрактных. А вы, товарищ Бородка, помня о «деле», забываете о людях.Присутствующие посматривали на Бородку, ожидая его реплик, протестов, зная, как метко он умеет бросать эти реплики, сбивать ораторов. А с Малашенко он на «ты» — старые приятели, и потому вряд ли Бородка растеряется и сейчас. Но, ко всеобщему удивлению, Бородка молчал и даже не смотрел на выступающего, а разглядывал свои большие красные руки, лежавшие на столе, на листах чистой бумаги. Его поразило одно обстоятельство: слова Малашенко казались удивительно знакомыми, где-то он их уже слышал. Но когда и от кого? Он никак не мог припомнить, и это мешало ему непосредственно реагировать на обвинения секретаря обкома.— А в данном случае Бородка просто утратил принципиальность и объективность партийного руководителя. Он отомстил Лемяшевичу за критику…Артем Захарович вдруг вспомнил, кто раньше говорил эти же слова, — Волотович, — и быстро повернул голову, набычился, готовый ринуться в бой.— Лемяшевич возмущался некоторыми аморальными поступками секретаря райкома…— Я протестую! — Бородка хлопнул ладонью по столу.— Против чего вы протестуете? — резко спросил Малашенко, подавшись вперед.— Вы не имеете права!— Что? Вас критиковать?Кто-то из членов бюро засмеялся. Журавский перешел от окна, где он сидел до сих пор, к столу секретаря, сел рядом с Малашенко и спокойно сказал:— Товарищ Бородка! Не забывайте, что вы на бюро обкома… а не у себя в районе, где, говорят, вас и в самом деле боятся критиковать. Лемяшевич вот попробовал… так вы тут же хотели перевести его в другую школу. А проще говоря — выжить. Не вышло…— Обком вмешался, потому не вышло, — подхватил Малашенко. — Нет, товарищ Бородка, члены бюро должны знать всю подоплеку… И должен вас предупредить: если вы не сделаете надлежащих выводов, мы ещё вернемся к вашему поведению… Учтите. А вы, товарищ Лемяшевич, напрасно тут проявили ненужное благородство и не рассказали, как от вас хотели избавиться… Или тоже испугались? Вы хорошо начали… Так и продолжайте—режьте правду в глаза. Принципиальных людей партия всегда поддержит! Думаю, товарищи, все ясно? Предлагаю Стукову и Бородке за потерю принципиальности объявить выговор… Есть другие предложения?Стуков вздохнул явно с облегчением и что-то зашептал своему соседу.Бородка тяжело встал, оперся карандашом о стол, карандаш сломался, он с раздражением бросил его.— Я протестую против такого решения!.. Я член обкома. Я буду жаловаться в ЦК…— Пожалуйста. Ваше, право, — сказал Журавский.— Вы навязываете членам бюро свою волю. Нарушаете партийную демократию!— Не знал, что ты такой защитник демократии, — усмехнулся Малашенко.— Почему «навязываем»? Мы высказали свою мысль, внесли предложение… А вы доказывайте, что это не так. Доказывайте, что вы правы. Я лично так понимаю демократию, — Журавский развел руками.Бородка ничего доказывать не стал, сел на место.— А может быть, чересчур строго, Петр Андреевич? — неуверенно спросил председатель облисполкома, добродушный толстяк. — Может, предупредим?— Что ж, если других предложений нет, будем голосовать два.Проголосовали за выговор.

  Лемяшевич вышел из обкома со сложным и противоречивым чувством. Было удовлетворение оттого, что правда победила, что такая высокая партийная инстанция чутко и внимательно отнеслась к делу рядовых коммунистов, что криничане прочитают опровержение этого злосчастного фельетона. Сердце его было полно благодарности к тем добрым людям, известным и неизвестным ему, которые написали письма, лежавшие на столе у секретаря. Лемяшевич знал только об одном, а их — вон сколько! Жаль, что не было здесь Ровнопольца, который не очень верил в победу.