Саперы смеялись над такой приметой.— Не дотянешься поцеловать, младший лейтенант.Шутки не только были неприятны, они усиливали тревогу. Неизвестно, как долго я искал бы. Но старый сапер, по годам отец мне, помню, он работал в нижней сорочке и в разрезе на груди был виден шрам, прочитав, наверное, на лице моем беспокойство, а перед тем услышав шутки своих товарищей, остановил меня:— Кого ищешь, сынок?— Сестру.— Сестру? Ты приехал или она приехала?— Нет... мы вместе.— Худая такая? Ленинградская?Отец! Сколько у тебя проницательности, такта, чуткости! Многие голодали, но такие, как Женя, могли быть только из Ленинграда.— Она!— Так она же... как занесли мы с ней убитую., вернулись... подлезла под вагон и пошла вон туда, к тем вагонам. Видно, нехорошо ей. Но по-разному бывает плохо людям. Следом не пойдешь...— Спасибо, отец.Нашел Женю совсем недалеко, через три пути. Она лежала за ручной дрезиной на кучке свежего желто-белого, искристого песка. Лежала ничком. Песок ужаснул — как будто только что неизвестно кем выброшен из могилы. Почему она упала на этот песок?Я застыл над Женей, окаменев от ужаса. Неужели мертвая? Неужели еще одна смерть? От чего? Не от осколка же! Она носила раненых, убитых и... не выдержало ее больное сердце?Нет! Чуть приподнялись ее худенькие лопатки. Дышит!Я упал на колени, схватил ее за плечи.— Женя! Что с тобой? Женя!Повернул девушку на спину.В щеку впились песчинки, и щека эта розовее другой, полотняно-белой. Щека была живая. Я провел рукой по Жениной груди, по животу, не веря глазами, что раны нет. В мозгу моем зияла Лидина рана, и мне казалось, что девушка может умереть только так — от раны в живот.Неожиданно прозвучал суровый голос:— Что ты щупаешь? Она мертвая. Кто это? Надо мной стояла... Параска.Она показалась мне вестником беды. И я закричал:— Нет! Нет! Она живая! Живая! Это тебе хочется видеть ее мертвой. Фашистка!— Что ты визжишь, как баба? Если живая, то давай понесем в вокзал. Там врачи. А фашистку я тебе, молокосос, припомню. Я тебе покажу, какая я фашистка.И чудо! От моего крика или от наших голосов Женя открыла глаза. Посмотрела бессмысленно. И тут же попыталась сесть. Я поддержал ее.— Что с тобой, Женя? Что с тобой?Минуту она как бы вспоминала, что же с ней. Потом ослабевшим, больным голосом начала объяснять, виновато оправдываясь, словно сделала что-то нехорошее.— Сколько я видела смертей... на санках возила на кладбище... маму отвезла, сестру. Я будто ждала их с этим поездом... А тут — снова смерть, кровь... кровь. Мне стало плохо. Боялась упасть там, на людях... Подумали бы, что я с поезда, и понесли бы... Меня понесли... А это страшно, когда несут.— Несчастные дети, — вздохнула Параска.Глянул я на женщину и... увидел... глаза, полные слез. И стало стыдно за свое подозрение, за оскорбительное слово, только что брошенное в ее адрес. Прав был мудрый Колбенко, когда советовал не спешить с выводами. Стоило бы попросить прощения. Но на это — стыдно признаться — не хватило духу.— Вам помочь? — спросила Параска.— Помогите. — Это была и моя просьба о прощении, и мое примирение с ней.— Я сама... Я сама. — Женя пыталась подняться, но ноги не слушались, она упиралась руками в песок, и он струился между пальцами, тек под ноги.Параска подхватила Женю под мышки, легко и, показалось, грубо, как обмолоченный сноп.— Не ломайся. Видела, как ты сама. Точно бог послал тебе эту кучу песка. А то могла бы головой о рельс. Чего ты боишься? Не на танцах сомлела. Не отвернутся кавалеры.