Полюбовались поздним закатом солнца и в белые сумерки разместились на ночлег. На полу. На голом. Чужой узкий сенник взяли под голову. Сено в нем было давнее, слежавшееся, без запаха и шуршания. Изнутри изба не закрывалась — не было ни крючка, ни задвижки. Я высказал удивление. Семен усмехнулся:— Счастливый человек тут жил — никого не боялся.Я — несчастный: когда уставший друг захрапел так, что, казалось, зазвенели стекла в двух маленьких окошках, меня охватило беспокойное возбуждение. Это не был страх. Нет. Уж если нападут на нас, то перестреляют в окна. Пусть стреляют, лишь бы не связали живых. Вот чего боялся. Кончилось тем, что вышел во двор. В потемках нашел кол и подпер им изнутри дверь. Но и потом долго не мог уснуть. Нет, наверное, засыпал, но тут же просыпался. От богатырского храпа Семена? Или все же от страха, что недремлющим шашелем сверлил мозг? Пугали голоса ночных птиц, напоминавшие военные пароли.Заснул я крепко после того, как Семен, налитый супом, пошел во двор, споткнулся о подпорку, ругнулся, назвал меня «сопливым офицериком» и выбросил кол. Тогда, не обидевшись за «сопляка», успокоенный и повеселевший, погрузился я в сон, как в теплое озеро. И снилось озеро. Плавал там... с девчатами нашими дивизионными. Было приятно и тревожно: узнает Тужников — распекут меня за аморалку на партбюро — устроил купание без купальников, тут тебе не мурманская баня. Потом рядом со мной, голым, очутилась Женя в полной форме, и мне сделалось нестерпимо стыдно — словно перед матерью.— Подъем, вояка! Дубинку твою украли! — Надо мной стоял Семен, смеялся, и мне, разбуженному, стало почти так же стыдно, как во сне перед Женей, стыдно и за подпорку, и за бессонную ночь.— Пойдем купаться! Живем как курортники. Спали мы одетые, только разулись. Семен стоял в одних черных трусах, худой, но мускулистый. Напарник мой сделал зарядку один, но купаться посчитал удобнее вдвоем.— Раздевайся здесь.Сидя на полу, я сбросил гимнастерку. Хотел было стянуть исподнюю сорочку. Но сон как бы продолжился — передо мной снова возникла Женя со своей дивной улыбкой, никогда не бывавшей осуждающей, но часто в ней светилась... нет, не светилась — чернела мука, потому, видимо, ее стеснялись, во всяком случае, никто при ней не ругался, даже Кузаев в те острые моменты, когда какая-нибудь батарея портачила — давала недолеты или перелеты. Чудеса, да и только, Женино появление в избенке. Продолжался сон? Ее пригрезившиеся глаза не дали мне раздеться до трусов. Я поднял с сенника портупею с пистолетом. Семен усмехнулся, но ничего не сказал.Я спросил:— Винтовку не берешь?— А на хрена? Тут до самого Петрозаводска живой души нет.Во дворе он осмотрел меня, босого, без гимнастерки, но в портупее, не без насмешки. Не сдержался, уколол:— Долго ты проживешь.— Моя мать часто повторяла: береженого бог бережет.Напоминание о матери «замкнуло» Семена. Он побежал на пляж и, сбросив на ходу трусы, прыгнул с разгона в озеро, быстро поплыл, выбрасывая руки саженками.За ночь земля и воздух остыли, и я без удовольствия ступил в озеро, меня знобило. Но в воде согрелся. Не хотелось выходить. Так же, видимо, не хотелось и Семену. Он подплыл на отмель, постоял там, отдохнул и снова поплыл далеко, наверное, чтобы позлить меня: я снова, как и вечером, просил его далеко не заплывать. Показывая пример, я вылез из воды. Утренняя прохлада обожгла мокрое тело. Я пожалел, что не захватил полотенце. Вытирался трусами. Чтобы согреться, сделал пробежку — поднялся на «лисий лоб». И тут же как подкошенный свалился на землю...