— Смотри, сколько людей! Смотри, сколько машин! И собачку тетя ведет. А ты говоришь — никого нет. Глупышка моя маленькая!И девочка успокоилась. Даже засмеялась, поняв, наверное, что страх ее напрасный....Почему я поднялся из-за стола, почему очутился у большой карты мира, висевшей на глухой стене под портретами известных историков? Долго ли стоял там? На кого смотрел? На историков? Нет, на карту!На знакомые очертания материков, таких близких друг к другу. На самой планете в наше время — как на карте: только успеешь провести глазами от Лондона до Минска (не можешь не задержаться на дубовом листке своей республики), дальше — к Москве, Владивостоку, Токио, Сан-Франциско, Нью-Йорку... и этих минут достаточно, чтобы...Опомнился от старой боли в похолодевшем сердце — как тогда, когда услышал глупую шутку президента: «Бомбардировка начнется через пять минут».Никого нет...Выберется дитя человеческое из шахты, из бункера, из космического корабля, оглянется и — никого нет.Бр-р-р.А мне и правда холодно. Ах, открыта фрамуга! Барашке все душно, он постоянно открывает окна, не спрашивая разрешения. С Петровским они как-то из-за этого схлестнулись. Но закрывать фрамугу не хотелось. Или не хватило сил? Что так утомило?Сел на диван в дальнем углу, под расписание, где любила сидеть Раиса Сергеевна.Как Валя примет мой рассказ о том моменте в сегодняшнем дне, когда мне, как маленькой Виктории, захотелось заплакать от одиночества? Посмеется? Над Виткиным страхом посмеялась. Валя не любит, когда мы с Мариной или Петровским начинаем рассуждать о катастрофе, угрожающей человечеству, если оно не поумнеет. Об этом лучше не думать, считает моя жена, чтобы не утратить смысла жизни.Я понимаю ее — мать.

  В Данилова я был просто влюблен. Мне, молодому романтику, знавшему со студенческих лет на память «Цыган», он казался Алеко. Современным. Действительно, судьба у него не менее драматична, чем у пушкинского героя. Только время иное. Если бы не война, он, наверное, поступил бы в институт, ведь на «отлично» окончил школу. Но после последнего экзамена все выпускники, даже девушки, пошли в военкомат. Данилова послали в военное училище. Через полгода он вышел оттуда лейтенантом, поскольку учился лучше других. И вот, на два года моложе меня, он уже старший лейтенант и командир батареи.Я гордился дружбой с Даниловым. Я был благодарен ему, ведь мы подружились еще тогда, когда он был лейтенантом, а я — старшим сержантом, его подчиненным. Разве не показатель ума молодого командира?И все же я жил с боязнью. За него. Чувствовал нутром, что цыган способен на такой же сумасшедший поступок, как и далекий предок его Алеко, как и отец его. Убедился в этом дважды. Кто-то ему написал, что отец, отбыв срок, призван в армию. Он доверительно поделился со мной новостью, больше ни с кем, как я потом узнал. Но какими страшными стали его глаза, когда он сказал: «Я верю, он будет хорошо воевать. Но я все равно не прощу ему смерти матери. Не прощу!» И второй раз. Батарея прикрывала в Африканде аэродром дальних бомбардировщиков. Я поехал к нему. Он не таил своей радости и гордости. И вдруг — в короткий полярный день, очень морозный, когда все застывало, — массированный налет «Хейнкелей-111», желтокрылых чудовищ. Правда, фашисты просчитались: большинство наших ДБ в это время бомбили немецкие корабли в норвежских фиордах. Однако аэродром — большое хозяйство. «Хейнкели» обрушили бомбы на бензохранилище, все пылало, горело, трещало. Содом и Гоморра! А у нас заело кабели синхронной передачи от прибора к оруди — мороз! Пушки вели огонь прямой наводкой. ПУАЗО бездействовал. Данилов выхватил пистолет из кобуры и бросился к Виктору Масловскому, командиру прибора, моему и его другу: