Это был молодой человек, высокий, с мелкими чертами лица, которое можно было бы назвать красивым, если б его не портили глаза, глубоко посаженные под узким выпуклым лбом.Здороваясь, он снял шляпу, взмахнул ею над склоненной головой. Рыжеватые волосы были зачесаны набок и прикрывали лоб: должно быть, он знал, что эта часть лица у него не из самых красивых.— Склоняю голову пред мудростью и юностью, — без улыбки произнес он вместо, обычных слов приветствия.Раиса сразу как-то оживилась.— Виктор Павлович, знаете, Костянка чуть молния не убила! — сообщила она с детской непосредственностью.— Молния? Да-а? Любопытно. Какого Костянка?— Ну, Сергея Костянка.— А-а, это у которого детей много?Раисе стало обидно, что он не знает Сергея Костянка, и она сделала недовольную гримаску.— Да нет же… механик МТС. Брат нашего Алеши K°стянка. — Она покраснела.— А-а… тот… Любопытно…Пока они разговаривали, Данила Платонович молча стоял, опершись на палку, и смотрел на детей.На молодого учителя, который делал вид, что не знает, кто такой Костянок, он бросил косой взгляд.Орешкин, должно быть, заметил этот взгляд Данилы Платоновича, так как, на полуслове прервав разговор с Раисой, обратился к нему:— Новость, Данила Платонович! К нам едет…Он начал это таким тоном, что Раиса не выдержала и со смехом закончила:— …ревизор!— Хуже… Новый директор школы.— Это не новость, — ответил Шаблюк, перекладывая палку из левой руки в правую. — Должен же он был когда-нибудь приехать.— Новость — что он уже в пути. Мне позвонили из районо, что выехал из райцентра.— И вы идете встречать?..— Я? Мне, дорогой Данила Платонович, не присуща черта, которая именуется «под-ха-ли-маж». — Он рассмеялся, довольный своей шуткой. — Я гуляю… после грозы… Озон… Роса…— Ну, гуляйте, гуляйте. — И Данила Платонович быстрым шагом двинулся дальше.Раиса, догоняя его, услышала, как старик ворчал:— Озон… Роса… Позёр.

  Сознание к Сергею вернулось ещё там, на усадьбе МТС, когда ему начали делать искусственное дыхание. Он не сразу понял, что с ним произошло. В памяти сохранилось, как он соскочил с машины и под проливным дождем побежал в контору, затем — огонь, такой же, как когда-то под Берлином, когда егo ранило и контузило разрывом тяжелого снаряда. Только увидев над собой озабоченное, испуганное лицо старой фельдшерицы Анны Исааковны, он догадался, что случилось. Когда его подняли, чтоб куда-то нести, Сергей запротестовал, но он не слышал, что говорили люди, только видел, как двигались их губы, не слышал шума дождя и даже не услышал своего собственного голоса — удалось ли ему сказать что-нибудь. Это встревожило его, и он, поняв, что дело неладно, отдался на попечение окружающих. Его на машине отвезли на медицинский пункт и уложили на диванчике в маленькой белой комнатке. Немного повеселев, Анна Исааковна сделала ему укол, дала понюхать нашатыря. После этого он почувствовал боль в голове. Наконец все вышли, и он остался один. Ему хотелось подняться и немедленно уехать в колхоз — отвезти запасную часть для комбайна, — для этого он и приезжал в мастерскую. Но в голове стоял страшный, шум, и он боялся вставать.А может, это дождь шумит? Нет, дождь прошел. Весело блестят капли на листьях густой сирени, одна ветка которой протянулась в комнату, и падают на подоконник, на маленький столик, где стоят разные бутылочки и склянки.